— А если я к десяти вечера подойду, ничего?

— Что надо! Раньше тут и делать нечего. Вот сюда, по натоптышу и в левое оконце три раза, бемц. Я пойму – свои! И открою.

Мужчина лет за сорок, в телогрейке, поверх добротной «Аляски», и больших серых растоптанных валенках манерно, по блатному, двумя пальцами, выцапал изо рта папироску и смачно отщелкнул окурок. – Деньги как уговорились…

— А фотографировать, можно?

— Можно, если охота. А только всё зря: что на плёнку, что на симку, что на Нинку, — он хихикнул. — Не бёрёт ни хрена. Муть будет одна, как в телеке, когда антенну выдрать.

— А они что, и зимой прут?

— Прут! Им что? Они ж не деревья. Гипербола сознания, как тут один умник выдал. – В телогрейке с раздражением вкрутил бычок в жухлый утоптанный снег. — Так прут, мать их, что хруст стоит, — он как-то безнадежно-горестно мотнул башкой и зло цыкнул под ноги. — На девятый и сороковой. Понял.

— Я невольно осмотрел свои ботинки, — «Не попал…»

— А потом что? Этих втягивает?

— Да втягивает, втягивает… почём знаешь? – Он  нехорошо уставил в меня немигающий глаз.

— Да слышал… — соврал я — говорят…

— «Говорят – кур доят…»

— А в промежутках?

— Чего в «промежутках»…

—  Ну, в другие дни… эти… лезут?

— Бывает, но редко. И чахлое всё: кустик, два от силы… А вот на сороковой, особенно, и длинномер прёт.

— А порода?

— Чего…

— Ну, там дуб или сосна…

— Какая, нахрен, «сосна». Я ж говорю, это не в смысле деревья: он присел, скосил глаза к носу и выбросил вверх руки с растопыренными  пальцами: — понял, ботаник блин…

Я кивнул. – А на деревьях этих… листья или ещё чего?

— «Ещё чего» и висит! Умник этот говорит – реенкарнации блин… — ткнул валенком мёрзлую землю. – Этих…

— Как у Высоцкого, — поддел я: — «…Родишься баобабом вновь, гадюкой с длинным веком…»

— Владимира Семёновича уважаю, — блатной одобрительно хмыкнул, — Вроде того… А может чего по жизни хотелось, а не вышло. А и вышло, то дышло…

— Мечты что ли?

— Может и это…  Он хихикнул, обшмонал себя по карманам, выбил из пачки беломорину, чиркнул зажигалкой и, спрятав лицо в ладони, пробубнил. —  Сам увидишь…

— А из чего?

— Да я что, опер, чтобы знать: вроде как стеклянное…

— А трогал?

— Трогал, — он ткнул мне под нос изувеченную кисть правой руки: — Видел. И мазями и припарками, всё без толку. Короче, не наше это, оттуда… блатной постучал валенком по мерзлой земле… — трогать нельзя. Мамка тебя же  учила, — хмыкнул он, — с кладбища ничего не бери? Грех. Вот и не бери, нахрен…

— И что, так любые желания и висят…

— Любые и висят… — Передразнил в ватнике и оглянулся на погост. — Иной раз и неловко. Смотришь по памятнику – приличная вроде женщина упокоилась. Памятник добротный, денег стоит, родня скидывалась. Всё как у людей:  Прасковья Петровна — Дата рождения, тире, дата смерти. По возрасту бабка и на венках: — «дорогой бабушке и мамочке от неутешной родни», а на девятый день всё дерево в таких, блин, утехах, ах дрожит всё и стонет… и бах, разом прозрачной голубой листвой обросло, свиду, как большая бутылка, а в ней такое голяком хороводит и кувыркается и в тебя тычет… Жуть…

Или вот у мужика, из второй могилы от поворота, дальномер выпер, а на нём: мешки бабла, как шишки на ёлке; сам голый в середине, по бокам две-три бабы вразнобой, которые с детями; и одна, сама по себе, в сторонке, голая, руки к нему тянет и что-то в ветвях кряхтает и дух нехороший. Гнилостный такой дух. – Он поморщился.

А бывает и сам похороненный сидит, но разный, от младенца до старика, хотя и похоронен ребенком и пялится на тебя. Разом. Ты туда — сюда, а он неотрывно всеми головами следом… Слипшееся ещё бывает…

— Это, как?