Смутясь слегка моего запыхавшегося вида и рассеянной улыбки, она робко, едва заметно улыбнулась и протянула мне руку. Мы танцевали вновь. Молча она внимала моим бурным, возбуждённым пиршествами и балами рассказам. Ни слова не говорила она против, однако чувствовал я всё же, что её вечная согласная улыбка маскою скрывала её настоящие чувства. Я считал, что разговоры мои были ей неинтересны. Будучи девушкой иного склада, она интересовалась совершенно посторонними вещами, о коих я не имел ни малейшего представления. Я же, со временем изрядно привыкнув к тому, что любую даму можно занять пустой болтовнёй ни о чём (разбавленной, правда, кое-где комплиментами), незаметно для себя же изменил свои разговорные привычки. Моя речь казалась мне настолько проста и легка, что порою становилась на душе скука. Я сам себя оскуднил, и потому в тайне от всех в душе моей горел маленький огонёк надежды на то, что беседы мои с Антуанеттой хоть чем-то новеньким меня порадуют.
После того удивительного дня, когда я впервые за всё время увидал её так близко к своему сердцу – она, будучи ростом мала, смотрела на меня снизу вверх, — я начал мыслить. Впервые за всю свою искромётную жизнь, придя домой, я накрепко задумался. Пожалуй, ни один господин, ни одна дама сего города не могла застать меня в таком состоянии до этого дня. Я никому не мог поведать о своих раздумьях – слишком уж противоестественны были они по тем временам…
Наверное, около месяца я старался не выходить из дома и не разъезжать по балам, потому как с отяжелевшим сознанием не мог я двигаться в такт, в то время как иные кавалеры разбирали моих прекрасных дам одну за одной. Дамочки, легкие, как перья или пух от тополя, с радостью парили по всему залу, кружась с именитыми гостями из соседних уездов. Этого вытерпеть я не мог в силу самолюбивого склада характера, и потому коротал время в своём собственном доме.
Но и здесь, казалось бы, в самом личном пространстве, которое только могло быть, я не находил покоя. Дом мой отличался особым изяществом среди прочих в нашем уезде, и это знали, пожалуй, все. Знала это и наилюбезнейшая Марианна Панфиловна – претолстая и уже немолодая тётка, желающая полакомиться новым куском элитных земель.
Quelle ironie(Какая ирония), не правда ли? Чаще всего люди, отравляющие нашу жизнь откровенно и беспощадно, выглядят просто ужасно, — по крайней мере, в наших глазах. Удивительно, но кроме меня и старого моего приятеля Виктора никто не замечал уродства Марианны Панфиловны, однако я подозревал, что дело всё кроется в деньгах и её почти немыслимом состоянии, кое она собиралась потратить в ближайшие дни на местные округа. Так, собиралась соседний сад, принадлежавший какому-то предпринимателю, и мой дом, который, говоря откровенно, любил я всем сердцем. Мешало ей только то, что присутствовал сам хозяин, а хозяин свои владения продавать не желал. Да и куда мне было идти? Где будут тогда мой престиж и моя репутация, продай я эту шикарную усадьбу на берегу О****** озера?
И вот тогда, в тот необычный год, приходила она ко мне, пытаясь договориться со мной о продаже. Я старательно намекал ей, что мне некуда больше идти, но она так же старательно хваталась за оставшееся моё состояние, утверждая, что новый дом, лучше прежнего, с такими деньгами построить мне не составит труда. Однако это покосит мой бюджет… Впрочем, это на в ряд ли было бы ей интересно. И вот её напомаженные, расползшиеся, как молочная каша, губы твердили мне изо дня в день одно и то же: продайте дом. И потому я старался избегать её по возможности, но всё же я чувствовал, что надо мной сгущаются нешуточные тучи: мало ли на свете таких прохвостов, которые могут обойти закон ради достижения цели!
Впрочем, даже столь мрачные мысли в те дни отошли на второй план: я размышлял над более глубокой темой, и Марианна Панфиловна в неё как-то не вписывалась. Эта тема касалась многих дам, окружавших меня, Антуанетты, но, что самое главное – меня самого.