Оброс я бородой. Вместо чекменя офицерского зипун носить стал. Обижали – терпел. Били – молился. Дурачком прослыл. А я и рад. Пристроился на станцию путевым обходчиком. Работа не в тягость, на еду хватает и ладно. Днём перрон подметаю да путя простукиваю молоточком. Ночью молюсь. Истово молюсь. А руки к оружию тянутся. « Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего. Возрадуется язык мой правде Твоей». Комсомольцы церковь местную порушили. Иконы в кучу кидали, костёр устроить хотели. Старушки на них налетели да разогнали дурачков сопливых. По домам лики унесли. И я икону на груди спрятал. Вот из угла на меня глаза Христа смотрят. Не пойму я, Черныш, чего больше в глазах Его… Только нет там гнева. Печально смотрит Он на душу мою. Грязи на душе той много. Свет сквозь грязь не пробивается. Ну не могу я иначе! Прости, Господи!

За священником через денёк « органы» пришли. Взяли его с матушкой и чадами малолетними и повели. Босиком по грязи. Имущество местная « беднота» конфисковала. Заперли их в сарае на станции. Днём поезд должен был мимо идти. В Казахстан везли « служителей культа». Заглянул я в щель между досок. Детишки плачут тоненько, священник с матушкой рядом на гнилой соломе сидят. Он ей слёзы утирает да гладит по поседевшей враз голове. Глаголет ей о том, что не оставит Господь верных слуг своих. Прости меня, Господи! Может суждено было им муки принять да в Сад Твой войти. Только вот я не утерпел. Двое их охраняли. Есть за ухом у человека место такое… В общем они и не поняли ничего. Тихо умерли. Как те австрияки у штаба, под Перемышлем. А рано утром вывел я батюшку с домочадцами. Мимо поезд шел. В края архангелогородские. Проводником там Васятка служил. Алкоголик и матерщинник. Сотрудник внештатный НКВД. В прошлой жизни командир батареи Его Величества Кирасирского полка лейб-гвардии. Он мне подмигнул на прощанье и увез семью рабов Божьих. Через полгода привез мне корзину брусники да носки пуховые, матушка их связала. Молятся они за меня. Видать истово молятся. Следователи НКВД на меня и не подумали. Всех перешерстили. А я сопли по бороде размазывал и в глаза их сучьи преданно смотрел. Прости меня, Господи.

Воет вьюга. Как тот самурай под Ляоляном, что на меня с мечом кинулся. Шрам у меня на плече – его подарок. Только вот наука дедов, что на Кубань с Запорожской сечи пришла крепче их бушидо оказалась. Удивлённо посмотрел офицер японский на казачий кинжал в своей подвздошине. А ещё поклонился мне зачем-то. Помер он воином. Уважаю. А тех катов – нет! Прости меня, Господи! Ну нет во мне раскаяния за то, что порешил их. Нет! Как сейчас перед глазами… Снег тогда тоже шёл. А на том снегу сопливые детишки в одних рубашонках. И мать их — Маланья Стасовна мечется. Уже и кричать не может, кровью хрипит. А вокруг запах перегара и визг гармошки. Местная «беднота» по приказу партии раскулачивание проводит. Подушки да бабьи рубахи из окон добротного дома на снег летят. Скотина ревёт в хлеву. А Тихон Кузьмич с вилами в натруженных руках под родными окнами лежит да из груди простреленной пар к нему поднимается. В глазах остывающих непонимание. Он же за эту сучью власть честно три года под пулями «белых» не кланялся. Она ж ему дала землю! Пахал он не разгибаясь, хозяйство строил. О хорошей жизни для детишек мечтал. А оно вот так… Не нужны новой власти крепкие работящие мужики, ох не нужны. Маланью с детьми соседи увели, не побоялись «врагов народа» приютить. А «актив» праздновать « очередную победу народной власти» пошел. В дом убитого Тихона. Хорошо праздновали. Бутылки пустые в окна летели, аж гармонь порвали от гулянья бесовского. Часам к двум ночи угомонились. Храп дикий. Ну я через часик в тот дом и зашёл. Вышел оттуда минут через десять. Головы отрезанные аккуратно на колья забора надел. Щенка за пазуху сунул, что возле застреленной суки скулил. Да… тебя, Черныш. Дом подпалил и ушел в пургу.