Он шёл вдоль линии прибоя, выискивая среди выброшенных на берег пластиковых бутылей, вороха тростника, стволов пальм, вывороченных с корнем кустов цветущего дрока, брошенных с прошлого сезона сломанных шезлонгов и остовов пляжных зонтов — маленькие оранжевые мячики.

Весь бесконечный пляж от Нижней Никотеры до еле видного в дымке порта ДжойаТаура был усыпан мандаринами.

Сотни тысяч плодов: крупных, мелких, пупырчатых, гладких, сочных, повядших, целых или обглоданных и полусгнивших – источали на солнце густой щекочущий ноздри аромат жаркой цедры, как кулич, который пекла его бабка, Анна Сергеевна, к Пасхе, заворачивала в хрусткий крафт и, потом, освещённый в церкви на Новослободской, кулич стоял фасонистым битюгом на столе в гостиной истыканный свечками, в карамельных подтёках от воска и, нагло пах счастьем.

« Обычное дело – середина февраля: время штормов и урожая цитрусовых» — Он шмыгнул носом, отгоняя щекотный запах горячего воска.

Похоже, кроме Него эти мандарины никого и не интересовали. Даже смешно переваливающиеся на своих розовых палочках чайки, и, тяжело клюющие носом бакланы, предпочитали оранжевым красавцам выброшенную на берег подстухшую рыбу или медуз.

Он сел, вывалил на песок содержимое очередных сумок и теперь смотрел в море туда, где обычно видна Сицилия. Сицилии было не видно: туман и вообще штормило.

Очистил один плод, лизнул, надкусил и выбросил. Вкус сладко-солёный, — он сплюнул, —  как от «шипучки» — из детства.

Тогда её продавали усатые мужчины в московских табачных киосках, в пакетиках, вместе  с роскошными подарочными пачками папирос Беломорканал, гаванских сигар в дорогой упаковке и пакетов сушёных бананов.

Шипучку надо было высыпать в стакан с водой, тогда получался почти взаправдашный лимонад.

А если высунуть язык и насыпать на кончик белый порошок, тот начинал пениться и шипеть, как карбид в луже и так же подванивать сероводородом, как тухлыми яйцами — вкус абсолютного глупого детского счастья.

«…Как-то всё это по-быстрому пролетело…» — Он откинулся на песок и закинул руки за голову – «…вся эта его чумная жизнь…» — Размахнулся и с силой кинул мандарин в воду.

— «Вверх – вниз, вверх – вниз…» — мысленно повторял он, наблюдая, как оранжевый мячик прыгает поплавком в волнах. — «Растаяла, как «шипучка» на языке…» — отчего-то ни горечи, ни сожаления он не испытывал. Может быть печаль.

Потом встал и продолжил  выкладывать плоды в одном ему известном порядке. Опорожнив сумку Он, как заведённый, шёл за следующими мандаринами, исподволь прислушиваясь к чему-то странному полузабытому смешно  покалывающему язык…  Это «чувство абсолютного счастья» в детстве пахло ещё хвоей и волшебством.

Тогда ёлка, купленная загодя, долго висела за единственным окном их маленькой комнатки пенала длинным зелёным коконом, обмотанная бельевой верёвкой, а мандарины вызревали в газетном кульке на шкафу.

Мандарины мать получала на работе в новогодних наборах вместе с зелёными бананами — терпкими, вяжущими язык и,  на вкус, напоминавшими картофель, палкой Краковской колбасы, банкой прибалтийских шпрот и кучей ненужной всячины.

Но набор есть набор: не нравится — не бери.

Дни тогда становились длинными, как жвачка, которую они выменивали у иностранцев на ВДНХ за октябрятские значки и пионерские галстуки, купленные на деньги, выуженные в бетонном бассейне с водой под ракетой Восток палками с примотанным куском пластилина. Жвачку жевали потом всей шальной компанией, по очереди, пока не исчезал чужой иностранный вкус.

Но и тогда, можно было, зажав кончик зубами, оттягивать хвостик и, сидя, на скамейке Садового бульвара вопить: « …В Кейптаунском порту с какао на борту «Жаннетта» поправляла такелаж…» — как мартовские коты хором. Хотя и на Садовом было классно.