Иные, конечно, возразят: бугорки на дороге как раз и знаменуют трёхмерный мир! Но при всём при том заметим: деталь в поэзии полагает границу между пространством, где существует текст, и пространством, где находится читатель (он сам не ходит по изображаемым бугоркам). И значит, читатель — существо отнюдь не плоскостное — всё-таки противопоставлен тексту. Текст, в котором нет деталей, противополагаемых здесь и сейчас ситуации, всё-таки в неё, ситуацию, включён. А значит, изобразительный минимализм всё-таки остаётся одним из путей преодоления в поэзии двухмерной плоскости…
Так, изображаемые в поэзии бугорки аналогичны визуальным феноменам, которые мелькают на киноэкране — а он всё-таки являет собой плоскость. И напротив, дороги без бугорков включены в сиюминутный контекст, в котором автору как бы некогда договаривать всё до последней частности.
Трёхмерный мир чувствуется и в другом стихотворении Тубольцева. В его стихотворении «Путь-дорога» читаем:

ГерманиРица
Рохошо вечером прогуляцца
Улица, лицца ,

Аллитерация на «ц» — «улица», «лицца», «прогуляцца» — творчески симптоматична. Она указывает на то, что за русскими словами угадывается один лад, в принципе располагающий к силлабо-тонике с её упорядоченностью.
Автор не употребляет силлабо-тонику, но как бы бродит вокруг неё, нагнетая рифмы, которые в принципе сопровождают классический метр.
Но вот что примечательно! Смакуя и утрируя звук «ц», автор поэтически заигрывает с устной стихией русской речи. Очевидно, что мы говорим «прогуляцца», но пишем «прогуляться» — без «ц». Менее очевидно то, что возвращение слова к его устным истокам, в какой-то мере, есть одновременно возвращение поэзии от плоскости белого листа к трехмерному пространству, где существует и компьютер — семиотическая среда поэзии Тубольцева.
Иные возразят: компьютер — это экран, плоскость. Но этой плоскости не существует вне привязки к клавиатуре и другим признакам трехмерного пространства, меж тем как белый лист обходится и без этих признаков. Он сохраняет, пусть дальнее, родство с живописью и графикой — изобразительными искусствами, которые живут на плоскости.
Тубольцев избегает плоскости… Его цокающий стих услаждает нас не столько музыкально (так уж ли мелодичен цокающий звук?), сколько пространственно-психологически.
Какова же смыслоразличительная роль этого авторского пространства? Если, например, вышеупомянутый Пастернак восходит на подмостки, которые являются жизненной сценой и к театру как таковому имеют малое отношение, то наш современник Тубольцев выступает как поэт-актёр. Как и всякому актёру, ему нужна трёхмерная среда обитания.
Как актёр-игрок — Тубольцев отчасти позиционирует себя в качестве трагического шута. Он высказывает высокие истины под прикрытием смеха — против такой дефиниции, вероятно, не стал бы возражать и сам Юрий Тубольцев.
В поэзии Тубольцева живёт ярко выраженное личностное начало. Иногда оно проявляется в намеренном пренебрежении формой во имя содержания. В стихотворении «Никогда? А ты что?» поэт пишет:

Хромает ритм, хромает рифма.
Что, не великий я поэт?
Хромает ритм, хромает рифма,
Зато смысл есть, зато притворства нет!

Намеренно «неправильное» обращение поэта с ритмом и рифмой неожиданно напоминает полулегендарный хрип Высоцкого. Но если поэтике и интонациям Высоцкого соответствует хмельной рывок рубахи на груди, то нашему современнику свойственна некоторая вкрадчивость. Владимир Высоцкий выступает в русской поэзии как неутомимый правдоискатель, а Юрий Тубольцев — как глубокий парадоксалист.
Высоцкий позиционирует себя как романтик 70-х, а в облике нашего современника — Юрия Тубольцева — прослеживаются черты умного и благородного шута — существа далеко не однозначного и себе не равного.
С особой многогранностью в поэзии Тубольцева согласуется и присущий ему элемент самопародии. В данном случае, поэт и рвётся в облака, и намеренно самоуничижается (во всяком случае, местами).
В стихотворении «Кривопутие» поэт пишет:

Изменчив мир,