скороговоркой выплюнул июль
последний, тридцать первый, зуб молочный,
озябшим боком прижимались ночи,
от колких уворачиваясь пуль,
к друг другу, вытесняя напрочь день,
еще недавно солнечный и ясный,
ворочалась в младенческой коляске
в туманах нерождённая осень,

играла погремушками листков,
облизывала августа пустышки,
скупали не жалея медяков
в базарный день тетрадки, ручки, книжки…

рябина торопилась покраснеть,
а солнце позже встанет — раньше ляжет…
то там, то тут какая-нибудь ветвь
хной зелень постаревшую бодяжит,

изранен воздух махами крыла,
в закатах стали узнаваться льдинки,
с тоски намедни муха умерла,
и под руку забытые пластинки
ушедшей кошкой возвратились вдруг,
но патефон свою иглу посеял…
всё холодней и горше капель стук
в мои неприспособленные сени,

в них ни двери, ни пола нет, ни стен,
исшоркан коврик и порог затоптан,
а тот, кто жил здесь, съехал насовсем,
забрав с собой лишь отражение в окнах…

слова с полынным послевкусьем —
давно созрели семена,
моё дурное захолустье —
придуманная мной страна,

на позолоченных дорогах —
перегоревшие года,
в золе гвоздей настолько много,
что заржавела и вода
снегов растаявших, на луже
слезится радугой мазут,
и мне коралловые бусы
из моря чёрного везут,

иду шагающею куклой,
медведя за руку держу,
на уличных рекламах буквы
в огни от звёзд перевожу.,

темно, нет в роще тополиной
ни захудалых фонарей,
ни птиц певучих, ни тропинок…
пивнушка и бурьян -за ней —
черта кривая переулков,
разбитых окон, дряхлых крыш,
дешёвых папирос окурков,
голодных стай огромных крыс,
уродливых велосипедов,
коленок сбитых до костей,
не приготовленных обедов
и неприкаянных детей.

У косорылого забора
На всё махнувшая скамья,
Песок под шляпой мухомора,
Качель безногая, земля
С бурьяном выше небоскребов
И со следами от того,
Как избавляясь от микробов,
В колодца высохшего дно
Плевали мы с особым шиком —
Протяжно цокнув языком,
И папка старый мотоцикл,
В зелёный вымазанный тон,
В начале улицы, на зависть
Таким же нищим пацанам,
В худые рученьки «красависы»,
Как племенного жеребца,
Вручал. И аромат бензина
Ей был дороже всех духов,
Горой — трущобная низина,
А папка — всех заглавней — бох

сезон дождей. уставшие зонты,
бесследные прогулки, лужи, лужи…
под тучей вечной шар земной застыл
и сам себя на месте кружит, кружит…

танцует (?) испугался (?) ищет что (?)
щенком промокшим под ноги бросаясь
скулит чуть слышно и за край пальто
прохожих звёзд доверчиво хватает

тугой ошейник, оборванка-цепь,
в глазах с дождём перемешались слёзы,
а на доске последних новостей
размытых букв чернильные заносы

его подруга — рыжая была
пока дожди не растрепали краски
по краю неба — марсовы поля —
звёзд легионы маршируют в касках

а помнишь, раньше, раньше, до того,
как в монументы превратились боги,
пацан с тебя снимает поводок.
и с криком: Шарик, — рядом! — краснощёкий
летит с востока через крайний юг
на запад перепрыгивает север,
и друг за другом и за кругом — круг…
он что-то знал… а ты — во что-то верил…

сезон дождей. ни мальчика, ни пут,
на цепь орбиты посадили Рэкса,
и бесконечности разношенные жмут,
и в вечности неимоверно тесно.

Ты залипаешь в ТикТоке:
ставишь лайки, репосты…
Скролишь дни,
хавая очередного блогера…
И всё нормально вроде бы, —
живёшь себе и живи.
Стоп, а…
что в итоге-то?

.
— Я совершеннолетний. Понимаю.
И завтра в новый взрослый мир вступлю.
— Но ты же возраст свой не принимаешь.
— Я принимаю. Просто не люблю.
.
За тридцать. Всё. Ты взрослый, понимаешь?
Принять свой возраст – к мирозданью ключ.
— Да ладно… чо там… знаю… понимаю…
и принимаю. Просто не люблю
.
— Тебе уже полтинник назревает.
— Я лет своих нисколько не боюсь.
— Ты возраст свой никак не принимаешь.
— Я принимаю. Просто, не люблю.
.
— А детство в попе всё ещё играет.
За шестьдесят, а он, блин – к алтарю.
Да кто же так свой возраст принимает?
— Я принимаю. Просто, не люблю.
.
Восьмой десяток уж вовсю шагает.
Рок похоронен, в сердце только блюз.
— Так, стало быть, ты возраст принимаешь?
— Да, принимаю. Просто, не люблю.
.
— Мне девяносто. Пожил. Понимаю.
Пора и на стоянку кораблю.
— Прими свой возраст.
— Да, я принимаю.
Я принимаю. Просто не люблю.
.
Мне сто двенадцать. Баста. Понимаю.
— Прими свой возраст, Господом молю!
— А кто сказал, что я не принимаю?
Я принимаю. Просто, не лю…
.
© Copyright: Олег Чабан

​​Свет зеркальный: в нашей воли
выбор смысла, цели, роли.
В зазеркалье ярче краски
боли, радости и маски.
​
Амальгама – сплав, искусство.
Будоража наши чувства,
мастер к радости сердечной
приукрасит человечка.
​
Только жизнь, не справедлива
с ложью бранью некрасивой,
незаслуженно порою
то с сумою, то с тюрьмою.

Бренность здесь! Не в зазеркалье
вампиризм, исток – в морали:
не приносят людям радость
тяжкий труд, беда и старость.

​​​Вкус абсурдности: огрехи
чудаков – причина смеха.
Клоун плачет – все смеются,
если слёзы струйкой льются.

Состраданье в человеке
к сироте, вдове, калеке –
отраженье, в нашей власти
подарить им каплю счастья.

Случай, миг!  За ширмой доли,
не дай Бог, внезапной боли,
рвущей душу, и бояться
этой боли подчиняться.
​
Каждый день в борьбе, охоте,
в искушениях, заботе
взять добычу, опасаться
с насыщением расстаться.
 
Зеркала! У врат небесных
на духу признаюсь честно:
грешен был, хоть и божился.
Жил любя – гореть стремился!
​
Жизнь есть жизнь – неважно кто ты,
пепелит. И на заботы
время вряд ли даст ответы –
все ли впрок? На путь – не сетуй!

Снова дожди зарядили,
тили-тили.
Лили, да наливали,
трали-вали.
Счастье моё утопили,-
влип я!
И по делам!
Тарам-пам-пам!

Расфуфыренной матроной
время в комнату вошло,
и в моей буфетно-тронной —
неприлично хорошо.
Стало как-то всё терпимей,
веселее и добрей.
словно мир перелипили —
взяли глину поновей.
Сердце — будто из химчистки,
отканонена душа,
сам – как будто бы плечистей,
стал пружинистее шаг.
Я в привычной круговерти…
Жизнь была в гостях у смерти.

И пускай мне всего лишь семнадцать,
я наивна и верю в сказки, —
я сорву с тебя злую маску
равнодушия. И целоваться
станем мы на виду у всех.
Ты мой лев.
А я твоя львица.
—
Снова не спится.
Думаю о тебе…

.
Жили-были ШАС и Дерьмократий
(конюх ШАСа, преданный вассал),
оба те ещё оторвы, мать их!
(только кто ж тогда об этом знал)

На лугах паслась лошадка Росси,
на пшеничных и ржаных лугах.
И однажды к ней ворвались в гости
ШАС и Дерьмократий
с криком: «Ах!

Ах ты, боже ж мой, вот это лошадь!», —
восхищалась парочка барыг, —
«Что ж ты здесь одна в лугах пасёшься?
Ни свободы тут, ни фуа-гры.

А давай-ка с нами, ты, в Гейропу!
Ты поди тут истомилась уж.
Мы тебе овса дадим до жопы,
(кружевные трусики к тому ж)».

«Будешь только какать, спать и лопать» —
лили в уши благостный елей, —
«Отдохнёшь, натрёшь мозоль на попе.
Вместе-то, однако, веселей».

И губу лошадка раскатала:
«Эх, по-человечески пожить!
С друганами ШАСом и вассалом,
стало быть, навечно задружить».

И пока гоняла думу ту,
ей на морду кинули узду.
Она было дёрнулась: «Погодьте!»
— Не боись, у нас там все так ходют!

В общем, сыр-да-бор, лошадка наша
Вдруг из Росси превратилась в Рашу.
Так и не успев понять всё толком,
Обросла обязанностью, долгом.

Загоняли, бедную, до мыла…
Всё, что у неё когда-то было —
«недра-шнедра»… в общем, всякий «корм» —
стало вдруг внезапно общаком.

А она с рассвета до темна
всё «должна»…
«должна»…
«должна»…
«должна»…
Вдруг очнулась: «А идите на…!
Нахрена мне это?!
На-хре-на?!»
и копытом Дерьмократью – на!

Спрятал пряник ШАС, взметнулся кнут:
«Что за взбрыки у меня? А ну!
Это что здесь, нафиг, за дела?
Раша закусила удила?»

А в ответ звучит: «Не Раша. Росси!
Только так отныне величать!
Спрячь свою верёвочку, поносник!
Хватит! Покатались, вашу мать!» …

Ветер с листьями играет в рощах,
превращая всё плохое в прах.
На лугах пасётся лошадь Росси,
на бескрайних и родных лугах.

© Copyright: Олег Чабан

Чиполлино умер. Укатил по дороге в вечность
на троллейбусе с порванной шиной.
Я осталась раны залечивать.
Ты – снова в цель. Я – снова мимо.
Ты переваришь меня, как шашлык на майские,
и бросишь, бросив: «Не парься, детка!»
И я снова надену безразличия маску.
Я для тебя – безликая яйцеклетка.
А весна вовсю орангутанит в окна,
и сердца не унять неровный ямб.
А у меня внутри дыра размером с солнце,
которое ты выключил, уйдя.

© Мила Сердная

В тёмных подворотнях подсознанья
Не рождаются и не живут стихи.
Прячутся там с острыми ножами
Старые и новые грехи.

Им не нужно чистоты и света,
Вечных истин новорожденно-нагих,
Искренних и правильных ответов –
Это их исконные враги.

Им бы затопить болотной жижей
Наши души наполняя до краёв
Тьмой и нежеланьем разум слушать,
Утопая во грехе своём.

Стеклянность оконных взглядов
заражает своим равнодушием.
И я знаю, что вряд ли
у тебя получится не остыть.

Ты моё безысходное «бляяя»,
моё скрытное, горькое, лучшее.
И ещё я знаю: не зря
эта жизнь, если в ней ты.