Perro de plástico
/Михаилу Ковтуну под впечатлением от прочтения его сказки/
Дул ветер с Восточных Саян. Огоньки зажигались по всей Пласо ди Эстакадо, дождь, серый и противный, норовил залезть в рукава курток редких прохожих. Я шел с Эльпараисо, совсем замерзший, имея твердое желание погреться где-нибудь.
Старый Ермил Трамваёв, догхантер, привечал меня в своем скромном жилище. Стекла дребезжали, рассохшиеся рамы источали прохладу и шелестели сорванной кое-где липкой лентой.
Хозяин квартиры был мрачен, стар, и все время курил. Курил он настоящий вирдджинский табак, хотя на дух не переносил гринго, о которых так и говорил «Чертовы гринго!» — главным образом потому, что его старшая дочь вышла замуж за американца, лет тридцать тому назад, когда не было еще и этого трамвайного парка под вишнями, не было догхантера Ермила Трамваёва, а был вагонный кондуктор Ермил Трамваёв, не последний в своем роде. Трамвайный парк тогда был на Эн ла Монтана, совершено не такой, как сейчас – унылые серые корпуса депо, синяя будка стрелочника – ни травинки, ни деревца, печальная окраина рядом с заброшенным еврейским кладбищем.
– Садись, amigo, погода сегодня, как старая Хуанита, совсем потеряла голову! Ты уже слышал про Мигеля, да упокоит Господь его душу?
Я вздрогнул. Согреться у дона Ермила никак не получалось – внутри его жалкой лачуги было почти так же холодно и промозгло, как и на улице, да тут еще Мигель! Бог мой, что случилось с ним, одиноким и всеми забытом, когда мы выращивали маис на скалах и добывали нефть на Лланура де петролео! Мое пальто насквозь промокло; я не в силах был его снять, скука и усталость овладели мною. Кашляя и чертыхаясь, я все же позволил себе казаться невозмутимым – негоже было выдавать себя за жалкого проходимца, живо интересующегося всем на свете.
– Нет, сеньор Ермил, я не знаю ничего о достославном Мигеле! Но не верить вам у меня нет никаких причин. Если Господу было угодно упокоить его мятежную душу – буду ли препятствовать?! Нет, и еще раз нет!
Суровый догхантер пристально посмотрел на меня из-под полей шляпы, не то стетсоновской, не то сомбреро, но драной и ветхой, и произнес, пуская голубые кольца дыма в потолок, грязный, покрытый трещинами:
– Когда вы продались гринго, стервецы, а потом смели выращивать маис и копать нефть, словно грязные мексикашки, в мире стало совсем нечем дышать! Я не открываю окна только потому, что боюсь, как бы ветер не сломал рамы; иначе здесь давно была бы славная погода, пусть она хоть тысячу раз похожа на старую Хуаниту! Мигеля расстреляли en la plaza, как последнего преступника, и будь она проклята, такая trabajo, что не дает проститься с верным и хорошим другом! Вина я тебе не налью, Евлампио, хоть ты и был мне братом, тогда, на Эсперанцо, ты вытащил меня… мой мальчик!
Старый Ермил заплакал, обнял меня, и я уже не понимал, где вода от дождя, а где слезы. Вырваться из его объятий нечего было и думать –несмотря на свои 70, догхантер сохранил медвежью хватку и отменный глазомер.
– Послушай же, какую историю я расскажу тебе, amigo! О, ты будешь проклинать меня, проклинать мою родню, мою Анну, что замужем за гринго, но никогда, слышишь ты, никогда не смей проклинать моего старшего брата Себастьяна! Это я, презренный догхантер, а он – благородный охотник, он…
И опять заплакал. Причем так хитро заплакал, что я так и не понял, отчего он плачет – то ли вспоминая брата, то ли оттого, что у него погасла трубка.