Личико солнышка насухо вытерли
туч надо мной одеяла лоскутные.
Спелой листвы опаданье минутами –
символ, наверно, последней обители,
ставшей на время больничною вотчиной.
Думы – плач скрипки у нищего клезмера…
Выживший лучик отточенным лезвием
Нить отсечёт паутинки законченной.

Погасли неба лампочки,
рассвет их дробит палицей.
Втыкаю ноги в тапочки,
но что-то не втыкаются.
Подошвы грубо ластятся,
и стельки крупно морщатся.
И вытирает ластиком
Мой сон заря-уборщица.
Покрыты веки осмием.
Поднять – не поднимаемы.
Но чашка кофе – морфием,
а день взошедший – каином.

Мой внутренний не то что внешний —
звонками небогат.
Под утро пишется о вечном,
пока болят бока.
Под вечер грезится о давнем,
которое, увы…
А ночью больше никогда мне
не позвоните Вы.
И эти ночи, ночи, ночи
мельчаний в пустоту.
Я сам себе теперь разносчик
прощаний и простуд.
Не много значимо, не страшно
ни в башне, ни извне,
ведь Вы ни в ночь, ни в день вчерашний
не позвоните мне.
Где зачерпнуть, совет мне дайте,
историй для бытья?
Миры черны. Сплошные даты,
в которых Вы и я.
Мой внешний не стремится в выси, —
стоим спина к спине.
А внутренний, глубокомыслен,
лежит себе на дне,
считает медленно овечек,
пытаясь исцелить…

Под утро плачется о вечном
фатально чистый лист.

С днём варенья! Добра, удачи и вдохновения!!!

Гражданин я Вселенной чужой.
Я трава-мурава, я спорыш.
Я живу – где хочу, как хочу.
В этой жизни – я вечный стажёр.
А ты вновь мне с утра говоришь,
что пора показаться врачу.

Ночь. В небе ковш чернокож,
а у луны цвет изжоги.
Пятками шаркает дождь,
не разбирая дороги.
Виснут на ромбах зонта
капель назойливых стуки –
бледная тень от кантат
ливня в последние сутки.
Хмари сорвав якоря,
ветер с туманом балует,
слизанным с губ ноября
в скрытный момент поцелуя.

Дождь. Оглохла улицы рейсшина.
В барабанных точечных аккордах
день вдруг стал ушаст, шумлив и чужд.
Мчатся пучеглазые машины,
вклеив в очумелых пешеходов
каучук из полимерных луж,
ну, а ты всё изменить не можешь.
Утихают ливня переборы,
гармонист торопится в отгул,
тучи еле движется заморыш,
и в образовавшиеся поры
солнца луч лисицей проскользнул.

Моя непруха борзая!
Моя тоска легавая!
Стихами заслагаю я
и прозою заёрзаю.
Моя судьбина гончая –
дворняга захудалая!
А был же волкодавом я!
Но дряхлым псом
закончу я.

Ноябрь. На небесах прикрыли кран,
стояли тёплые изнеженные дни,
играл у небоскрёбов каждый мускул.
На фоне их –
скворешней скромный храм,
где в чёрном
бабочки порхали меж людьми
в тумане воскурений, в свете тусклом.
От восковых, заботой мятых лиц,
стелился к алтарю
надежд блаженный шёлк,
хор ангелов заполнил скрытно клирос.
Мне так хотелось
распластаться – ниц,
от мира отрекаясь
– пусть хоть на шажок,
как от рубашки,
из которой вырос.

И голос вновь её печально-строгий
раздастся эхом за моей спиной:
«Мне хочется иной себе дороги,
мне хочется судьбы себе иной.

Мне в «мы» твоём должно быть хорошо,
но «я» моё мне говорит:
«Там тесно.
однообразно
и неинтересно…
Не поискать ли что-нибудь ещё?»

Ну что сказать… коль хочется менять…
Давай, ищи,
надкусывай
и пробуй,
с других дыханий втягивай микробов,
в других мирах жонглируй своим «я».
Ищи другое (новое) «до гроба».

Стряхнув с себя былых привычек стаю,
я с просьбой тихо обращаюсь к Богу:
«Ты дай ей эту самую дорогу —
«я счастлива» взамен на «я устала».

Я ж, как обычно, утону в мечтах.
Ведь с ними мне не привыкать скитаться,
когда вдруг с самым близким, как с китайцем,
заговоришь на разных языках.

© Copyright: Олег Чабан

Дрожит на холоде листва,
а бледное светило
взялось гусиной кожей,
хоть ветер взаперти.
Ночь закатала рукава
и пальцы запустило
в рассыпчатый творожник
из Млечного пути…
А фонарей колокола
льют золотое пиво.

Сознал – спаялись клеммы
в мозгах. Нашёл я доски
и сбил планету-ящик,
где люди – манекены,
а город бутафорский.
Огонь лишь настоящий.
Покорно и задаром,
упадочно и нервно
я в рубище нательном
служу там кочегаром,
сжигая ежедневно
свои стихи в котельной.