Василий Геронимус о поэтической абсурдософии Юрия Тубольцева
Василий Геронимус
СИЛЛАБО-ТОНИКА И ВЕРЛИБР: КАКИМ МОЖЕТ БЫТЬ (ИЛИ НЕ БЫТЬ) ТРЕТИЙ ПУТЬ? О ПОЭТИЧЕСКОЙ АБСУРДОСОФИИ ЮРИЯ ТУБОЛЬЦЕВА
1. Об исторических корнях абсурдософии
В подлунном мире, вероятно, ещё не родился пиит, который мог бы стать вне своей эпохи. Даже «искусство для искусства» Фета, намеренно отторгнутое от сиюминутного потока истории, явилось как своего рода обратная реакция чистого художника на всё что творилось в ту далёкую пору в России и в мире.
Будучи рождён в такой-то день и такое-то число, поэт в той или иной степени становится заложником своей эпохи, даже если не воспроизводит её реалий (да простит мне читатель некоторый филологический сленг!).
Так, наш современник Юрий Тубольцев — творец стихов и афоризмов — рождён не в классическую эпоху, когда царил Пушкин, а в новую эпоху, когда средой общения человека со множеством себе подобных стал компьютер. Можем ли мы себе представить, например, Пушкина за компьютером? Конечно, можем, потому что кудрявый гений африканского происхождения — или по меткому выражению Аполлона Григорьева, наше всё — поэтически вездесущ. Иное дело, что Пушкин, родись он сегодня, а не вчера или позавчера, был бы уже другим Пушкиным или другой — новой — гранью своего вездесущего существа.
В своё время эллинскую лиру вытеснил станок Гутенберга, всемирно известного изобретателя печати. Со времён Пушкина и значительно ранее человечеству стали доступны тексты, размноженные типографским способом и рассчитанные на «чтение глазами», тогда как в сладостной эллинской древности стихи воспринимались на слух. Нам всем хорошо известно, что поэзия исполнялась на лире, музыкальном инструменте, историческую память о котором хранит лирика — род литературы, существующей на бумаге испокон веков. Всё это общеизвестно. Удивительно, однако, то, что от текста — устного или письменного — зависит смысл. Так, хотя бы в первом приближении, лира, которая подчас услаждала слух участников застолий, способствовала пиршественному экстазу (не случайно Пушкин называет лиру «грешный дар судьбы»), а бумага в принципе располагает к усидчивости и «вчитыванию». Разумеется, никакой бумажный текст не детерминирован только что употреблёнными словами и лира может взывать к задумчивости, а не только к пляске, но смысловые поля сладостной лиры эллинов и современной лирики (некогда перешедший с пиров на бумагу) всё-таки разительно различны! Текст влияет на смысл.
Поэтому неудивительно, что пребывание Юрия Тубольцева во множестве измерений компьютера влияет на смысл его стихов, хочется добавить — и на смысл его афоризмов. Не случайно, что стихи нашего современника Юрия Тубольцева, работающего в пространстве компьютера, позиционируются самим автором как абсурдософия (остроумный термин, изобретённый самим автором). Что такое София? Это дословно мудрость. Например, философия — это любовь к мудрости. Эллинский корень — фил означает любовь. Но чуть только речь заходит об интернете, всякая философия становится до известной степени философией абсурда.
В самом деле, интернет — или его средоточие — компьютер — это такая палка о двух концах. С одной стороны, интернет — безусловный кладезь знаний. С другой стороны, он средоточие абсурда и детище глобализма. Что такое глобализм? Это эпоха, пусть и колоритной, информационной свалки всего, что накоплено человечеством за многие века и даже тысячелетия в письменном виде. Интернет — это своего рода универсальный корпус текстов или даже гипертекст — друг Софии (=мудрости). Так, например, в огромном интернете, по которому можно бесконечно гулять, легко умещается вся бывшая ленинка, нынешняя РГБ. Но с другой стороны, весь этот бесконечный мир знания явственно отдаёт абсурдом (а вовсе не тем академическим серьёзом, которого мы могли бы ожидать). Ведь нынешний мир, равнозначный эпохе интернета и компьютера, крайне эклектичен, пугающий пёстр. И в нём Дашкова, сочинительница современных детективов, легко сосуществует рядом с Пушкиным — классиком отечественной литературы. Разве это не абсурд!? Вот почему творческая ниша (или, точнее, одна из творческих ниш), в которой (в которых) работает Тубольцев, поименована самим поэтом как абсурдософия. Впрочем, абсурд интернета не сводится к одной только эклектике, он поэтически вездесущ.
Вот маленький шедевр поэтической абсурдософии Тубольцева:
404
Опять не найдена любовь.
Мне пишут: нет такой страницы.
Я набираю wwwновь и wwwновь…
В чём здесь ядро гениальности (говорим если не об окончательно явившейся гениальности, то о её зачатке)? В том, что компьютерные символы здесь не утилитарны, а смыслоразличительны.
Любовь обитает в тех таинственных весях, в которых теряется разум. И всё же она — любовь — по-своему остаётся объектом сознательного поиска, а не только томных вздохов.
Вот этот странный статус-кво, это таинственное равновесие между безумием и разумом определяет пребывание любви в смысловом поле интернета (а не только и не в первую очередь) в его техническом устройстве.
Здесь, извечный поиск, который неутомимо ведёт пытливое сердце, неотделим от современного компьютера. И Пушкин, живи он в компьютерную эпоху, вероятно ввёл бы некоторые свои чаянья в поисковое окно интернета, тогда как ранее — у самого Пушкина -они связывались — с гербарием в случайной книге — с символом иной, давнопрошедшей эпохи: «Цветок засохший безуханный/ Забытый в книге вижу я» — пишет Пушкин, в мечтах дорисовывая того и ту — обладателей забытого в книге цветка.
О да, любовь — это материя, которой извечно дышит мир, но в разные эпохи она осмысляется разными способами. У Пушкина воссоздана особая — иррациональная — прелесть увядания, у нашего современника — некий сердечный пароль, личный код, в поисках которого человек может часами скитаться по просторам интернета.
Взыскательный читатель, возможно, возразит: как же можно сравнивать Тубольцева и Пушкина, явления глубоко различного масштаба? Однако во вселенной существуют признаки поэта, которые едины и не измеримы литературной табелью о рангах. Поэт, так или иначе, связан со своей эпохой и независимо от своего масштаба. В аналогичном смысле, констатация того, что Пушкину и Тубольцеву с рождением дано по две руки и по две ноги (так уж устроено природой), не звучала бы как некая клевета на поэтическую святыню, как дерзкая напраслина, против которой горячо возражал пушкинский Сальери: «Мне не смешно, когда фигляр презренный / Пародией бесчестит Алигьери». Но от Пушкина не убудет, если под его поэтической сенью пребывает и наш современник — Тубольцев. То обстоятельство, что люди устроены анатомически одинаково, нисколько не оскорбит нашу память о великом поэте. И нет ничего ненормального, что на него чем-то похож наш современник.
…Если быть педантически точным (и скучно пунктуальным), электронный сборник стихов, в котором опубликована лирическая миниатюра Юрия Тубольцева о любви и интернете, называется не «Абсурдософия», а «Заабсурдье». Это слово на уровне флексий (т.е. прибавок к корню) образовано аналогично таким словам, как, например, подсознанье. Только если подсознанье — есть иррациональная изнанка сознанья (своего рода антимир ума), то заабсурдье, напротив, являет собой некую таинственную изнанку абсурда, где теплится — мерцает — неистребимый разум. Едва ли найдётся читатель, который будет оспаривать прямую преемственную связь между абсурдософией и заабсурдьем.
Всё вышесказанное свидетельствует: поэт — и заложник своей эпохи, и её творец, её соавтор. Недаром Юрий Тубольцев на этих страницах выступает как дитя эпохи интернета, которое смело выбежало на поэтическую сцену.
Странное сближение абсурда и мудрости делают Юрия Тубольцева современным классиком. В качестве классика творец абсурдософии обращён к тем величинам, с которыми связывается прошлое человечества. В качестве нашего современника, способного по новому пересоздать то, что миру уже известно, Тубольцев соединяет мнимые противоположности, обитающие в пространстве интернета.
Миновала эпоха Просвещения, подарившая человечеству Декарта и Канта, а также — множество других служителей Разума, обладателей величавых париков. Прогремел XX век, давший миру Беккета и Кафку — гениев Абсурда. (Кафка, как мы знаем, родился в XIX веке, но литературно возблистал в XX). И вот в XXI веке является поэт, наш современник, который — не без помощи компьютера — воспринимает Абсурд и Разум как некое двуединое существо. Не случайно одним из мест обитания Юрия Тубольцева является заветное Заабсурдье. (Разумеется, речь идёт о компьютере не как о техническом устройстве, а как о семиотическом поле современности).
2. О месте поэта в кругу эпохальных споров
Выше было довольно сказано о зависимости поэта от эпохи. Где проходит та или иная фаза исторического времени, там раздаются эпохальные споры. И едва ли поэт может быть к ним безучастен.
Так, Пушкин, порой занимая умудрённо уклончивую позицию, — «Два века ссорить не хочу», — всё-таки участвовал в литературных баталиях «Арзамаса» и «Беседы» — двух литературных обществ, вызванных к жизни эпохой. Говоря упрощённо и схематично, «Беседа» была консервативно-патриотическим проектом, тогда как «Арзамас», напротив, приветствовал европейские новшества в русской поэзии.
И подобно тому, как Пушкина — особенно раннего — практически невозможно понять вне контекста современных ему литературных баталий, наш современник, Тубольцев, фактически является участником одного из старых, но не утративших своей свежести литературных споров. (Да простит мне читатель некоторый экскурс в смежную область или своего рода вольное переключение от текста к контексту).
Юрий Тубольцев (не только в физическом смысле слова) живёт в такую эпоху, когда едва ли не все — и поэты и читатели — вглядываются в будущее, пытаясь угадать, куда же пойдёт русская поэзия — в сторону верлибра или силлабо-тоники? У каждой из сторон в эпохальном споре имеются свои аргументы, которые, конечно, немыслимо изложить исчерпывающе…
Стихотворный размер несёт в себе смысловую нагрузку. Так, в русле учения известнейшего специалиста по русскому и европейскому стиху, Михаила Гаспарова две строки — строка Лермонтова, с одной стороны, и Пастернака с другой — сходны по значению. «Выхожу один я на дорогу» — написал Лермонтов, подразумевая и скалистые извивы своей судьбы, а не только горную тропу. И спустя примерно столетие Пастернак сказал: «Гул затих — я вышел на подмостки». Подобно пути ввысь у Лермонтова, подмостки у Пастернака, означают не только приспособление для актёров, но и трагическую сцену, на которой разворачиваются события судьбы поэта. Дорога — судьба-восхождение — вот что сближает Пастернака с Лермонтовым. Не надо договаривать, что пятистопный хорей, которым написаны обе великие строки, ведёт едва ли не к их окончательной унификации, пусть они исходно принадлежат различным авторам. Их смысловая общность подкрепляется метро-ритмическим путём. Считая ударные и безударные слоги, можно усомниться в том, что перед нами именно хорей. Однако в том, что у Лермонтова и Пастернака единый метро-ритмический рисунок, усомниться трудно. Вот это единство метра и смысла потенциально ведёт к тому, что русская (да и мировая!) поэзия представляет собой гипертекст, написанный в соавторстве множеством людей, чья индивидуальность теряется, становясь частью крупного целого. Так, к примеру, уже нет Пастернака и Лермонтова по отдельности, а есть единое представление о кремнистом пути поэта. Или о некоторых трагических подмостках, где разыгрывается всё та же неутешительная пьеса.
Учитывая так же то, что силлабо-тоника заунывно повторяема, как удары маятника или ход часов, становится понятен в современном мире запрос на верлибр. «Колокольчик однозвучный утомительно гремит» — писал Пушкин. Для иных сторонников верлибра утомительно гремит и силлабо-тоника в своём нынешнем виде.
Чтобы перестать утомительно греметь, русская поэзия должна высвободиться из прокрустова ложа силлабо-тоники, — коллективно убеждены сторонники верлибра. Впрочем, встречаются и другие аргументы в его пользу. «Задолбала силлабо-тоника» — порой говаривала Людмила Вязмитинова, — знакомый автору поэт. Причём вместо «задолбала» она использовала более крепкое слово.
Однако существует — пусть и не всегда выговаривается — не менее мощный аргумент в пользу силлабо-тоники. Дело в том, что слоговая структура русского слова и главное, присущая ему система ударений очень располагает к силлабо-тонике. И это поразительно! Силлабо-тоника — это исходно европейское снадобье, распространившиеся в России лишь в XVIII веке, в столетии европеизации, начатой Петром и продолженной Екатериной. Но фактически роль силлабо-тоники в России была двойственной. Слоговая и ударная структура русского слова (система ударных чередований) способствовала не только литературному импорту. Она позволяла обрусить европейский метр, в результате чего русская поэзия стала частью поэзии всемирной…
Вдобавок хочется заметить, что сторонники силлабо-тоники сегодня подсознательно опасаются отколоться от русской поэтической традиции. Они втайне желают стоять на одной полке с Пушкиным или хотя бы оставаться приблизительно рядом с ним, тогда как верлибр фактически требует с футуристическим радикализмом «сбросить Пушкина с парохода современности». Некоторые нынешние авторы к этому морально не готовы и настроены плыть на одном пароходе с Пушкиным (пусть и в разных каютах). Согласитесь, читатель, и у друзей силлабо-тоники имеется свой резон!
Взыскательный читатель заметит: помилуйте, помимо верлибра и силлабо-тоники существует множество других размеров. Что на это ответить? Разумеется, размеров не перечесть; их не только два. Но, к примеру, верлибр находится на границе поэзии и прозы, как «Чёрный квадрат» Малевича в изобразительном искусстве знаменует границу живописи и графики. В «Чёрном квадрате» почти нет цвета. Если же переходить с языка живописи на язык поэзии, то верлибр содержит минимальный (но от того не менее загадочный) ритм. А силлабо-тоника — наиболее последовательное средоточие регулярных чередований ударных и безударных слогов. Таким образом, всё то бесконечно многое, что существует между последними крайностями — к их числу относится силлабо-тоника и верлибр — описывается как совокупность творчески самостоятельных градаций между двумя полюсами поэзии, такими как силлабо-тоника и верлибр.
Третьим путём идёт наш современник Юрий Тубольцев. Главной единицей его поэзии (и афоризмов) является слово — смысл — жест — поступок. Приведём параллель из классики: «Ура, наш царь! так! выпьем за царя» — пишет Пушкин об Александре I. Восклицание «Ура!» — это не слово с конкретным (или отвлечённым) лексическим значением. Это скорее факт моторики поэта, за которым кроется его умонастроение, его сокровенный образ мыслей. Наконец, произнести тост за царя — это даже не столько слово, сколько речевой жест или некий вербальный поступок. В Пушкинском контексте «Ура, наш царь!» — это не столько высказывание, сколько волеизъявление.
Пример из Пушкина показывает, что ритмический потенциал русского слова относится не столько к тексту, сколько к речевому поведению. И Тубольцев, в частности, благодаря своей приверженности к эстетике компьютера, совершает путь от ритмики слова к речевому поведению — вот третий путь между верлибром и силлабо-тоникой. Поэтику поведения невозможно полностью уложить в прокрустово ложе «правильного» размера, но в то же время она сохраняет свою ретроспективную связь с силлабо-тоникой в своего рода причинно-следственной цепочке: слово — ритм — жест — поступок.
С поэтикой (и семиотикой) поступка у Тубольцева связываются параллельные его стихам афоризмы. Они существуют не столько в надменной эстетической самодостаточности произведения, сколько в живой естественности бытийного потока…
Тубольцев пишет:
Если тропа ведёт в тупик, значит через пару лет
на ее месте будет дорога .
Как и всякий афоризм, двустишие Тубольцева наделено качествами, в принципе родственными силлабо-тонике. К ним относятся звонкость, упругость и компактность. (Пусть даже формально поэт избегает регулярного чередования ударных и безударных слогов).
Иной поборник верлибра резонно возразит: а собственно почему верлибр не может быть ритмичным? Конечно, может!.. Но в этом случае он будет нести в себе скрытую силлабо-тоническую инерцию, как бы ностальгировать по силлабо-тонике с извечно присущим ей сочетанием повторений и чередований в области ритма.
Неудивительно, однако, то, что и Тубольцев периодами всё-таки уходит от силлабо-тоники. Ведь его авторское кредо, как уже частично отмечалось, заключается не в том, чтобы буквально возродить старую-добрую силлабо-тонику, наследие минувших двух-трёх столетий, а в том, чтобы подыскать классическому метру современный эквивалент. Вот почему Тубольцев как автор афоризмов заметно тяготеет к ритмизованной прозе, связанной с силлабо-тоникой сложным и опосредованным путём.
Очевидно, что наш современник в качестве единицы ритма избирает не столько ударный/безударный слог, сколько слово-смысл-жест, т.е. выход слова в сферу социального поведения человека.
Так, в приведенном афоризме Тубольцева угадывается игра синонимов: тропинка и дорога. Параллельно вспоминается русская идиома «путь-дорога» с её явным ритмическим потенциалом. Поэтому и всё двустишие автор весело отчеканивает. Это, с позволения сказать, ритмическое веселье смыслоразличительно. Автор склонен сдобрить подразумеваемую мораль («Кто ищет, тот всегда найдёт») весёлой остротой парадокса. Он заключается в том, что жизненный тупик может быть по-своему плодотворным как объект преодоления.
Художественная интуиция побуждает Тубольцева не ограничиваться моралью, но находчиво пошутить-поиграть с читателем. В точном смысле слова ритм афоризма у Юрия Тубольцева образуют смыслы, а не слова как таковые.
По-своему закономерно, однако, то, что Тубольцев ищет хлёсткому и задорному смыслу вербальный ритмический эквивалент. Ведь где смысл, там и слово…
И более того, свои афоризмы Юрий Тубольцев порой склонен обыгрывать в стихах, т.е. подбирать смыслу как таковому словесный эквивалент. В стихотворении «Все дороги сходятся» поэт пишет:
Все дороги сходятся,
А потом расходятся,
Чтобы вновь сойтись…
Здесь поэт приятно обманывает читательское ожидание (обмануть, оказывается, можно и приятно!): расставание оборачивается встречей.
Творческая неожиданность (а не игра смыслов, присущая афоризму) присутствует и в концовке произведения:
Но куда бы ты ни шёл,
Стремиться надо ввысь…
Если в процитированном афоризме Тубольцева присутствует игра смыслов, то из его стихов горячо изливается сила слова как таковая. Из условной авторской модели путей-дорог логически не следует, что стремиться надо ввысь. Но вот это отсутствие логической (или утилитарной) мотивации взлёта и составляет творческую неожиданность лирического финала. Он не из чего не вытекает, он сам по себе — и это прекрасно! Любопытно, что отсутствие логически обязательной связи между дорогой и стремлением ввысь выражается у Тубольцева в ядре, в нутре слова: причудливые корневые чередования в словоформах сойтись и шёл подкрепляют внешнее несовпадение и внутреннее соответствие дороги и полёта. Это соответствие при несовпадении явлено Тубольцевым просто, без зауми, в естественной житейской среде.
Напрашивается параллель в виде своего рода исторического анекдота. Однажды совершенно пьяный художник Анатолий Зверев сочинил поэму, которая состояла из бесконечного повторения слов: я пришёл-я ушёл. Иногда этот слоган варьировался: я ушёл — я пришёл; иногда он доходил до неистовства: я ушёл, я ушёл, я ушёл. Автор не читал этой поэмы Зверева в печати, а слышал её от знакомых художника (т.е. прямых свидетелей описанного).
Однако невозможность предъявить печатную версию стихов Зверева (некоторые его стихи всё же опубликованы) в своём роде творчески симптоматична. Факт поведения художника становится самодостаточным проявлением поэзии и потому не нуждается в печатном оформлении.
Выше уже говорилось о том, что человечество постепенно уходит от станка Гутенберга к иным формам распространения текста, хотя и Гутенберг по-прежнему силён. В противовес ему анекдот со Зверевым показывает, как в стихи иногда вплетается поэтика поведения.
Она отнюдь не чужда и нашему современнику — Юрию Тубольцеву. И она заявляет о себе исподволь. Воссоздавая пути, которые плетутся, поэт принципиально избегает натуралистических деталей — например, бугорков на дорогах. Вот этот минимализм словесных средств и практически полное отсутствие описательных приёмов как бы переносит нас с абстрактной плоскости белого листа в некую ситуацию «здесь и сейчас». Она тяготеет к трехмерному пространству.
Иные, конечно, возразят: бугорки на дороге как раз и знаменуют трёхмерный мир! Но при всём при том заметим: деталь в поэзии полагает границу между пространством, где существует текст, и пространством, где находится читатель (он сам не ходит по изображаемым бугоркам). И значит, читатель — существо отнюдь не плоскостное — всё-таки противопоставлен тексту. Текст, в котором нет деталей, противополагаемых здесь и сейчас ситуации, всё-таки в неё, ситуацию, включён. А значит, изобразительный минимализм всё-таки остаётся одним из путей преодоления в поэзии двухмерной плоскости…
Так, изображаемые в поэзии бугорки аналогичны визуальным феноменам, которые мелькают на киноэкране — а он всё-таки являет собой плоскость. И напротив, дороги без бугорков включены в сиюминутный контекст, в котором автору как бы некогда договаривать всё до последней частности.
Трёхмерный мир чувствуется и в другом стихотворении Тубольцева. В его стихотворении «Путь-дорога» читаем:
ГерманиРица
Рохошо вечером прогуляцца
Улица, лицца ,
Аллитерация на «ц» — «улица», «лицца», «прогуляцца» — творчески симптоматична. Она указывает на то, что за русскими словами угадывается один лад, в принципе располагающий к силлабо-тонике с её упорядоченностью.
Автор не употребляет силлабо-тонику, но как бы бродит вокруг неё, нагнетая рифмы, которые в принципе сопровождают классический метр.
Но вот что примечательно! Смакуя и утрируя звук «ц», автор поэтически заигрывает с устной стихией русской речи. Очевидно, что мы говорим «прогуляцца», но пишем «прогуляться» — без «ц». Менее очевидно то, что возвращение слова к его устным истокам, в какой-то мере, есть одновременно возвращение поэзии от плоскости белого листа к трехмерному пространству, где существует и компьютер — семиотическая среда поэзии Тубольцева.
Иные возразят: компьютер — это экран, плоскость. Но этой плоскости не существует вне привязки к клавиатуре и другим признакам трехмерного пространства, меж тем как белый лист обходится и без этих признаков. Он сохраняет, пусть дальнее, родство с живописью и графикой — изобразительными искусствами, которые живут на плоскости.
Тубольцев избегает плоскости… Его цокающий стих услаждает нас не столько музыкально (так уж ли мелодичен цокающий звук?), сколько пространственно-психологически.
Какова же смыслоразличительная роль этого авторского пространства? Если, например, вышеупомянутый Пастернак восходит на подмостки, которые являются жизненной сценой и к театру как таковому имеют малое отношение, то наш современник Тубольцев выступает как поэт-актёр. Как и всякому актёру, ему нужна трёхмерная среда обитания.
Как актёр-игрок — Тубольцев отчасти позиционирует себя в качестве трагического шута. Он высказывает высокие истины под прикрытием смеха — против такой дефиниции, вероятно, не стал бы возражать и сам Юрий Тубольцев.
В поэзии Тубольцева живёт ярко выраженное личностное начало. Иногда оно проявляется в намеренном пренебрежении формой во имя содержания. В стихотворении «Никогда? А ты что?» поэт пишет:
Хромает ритм, хромает рифма.
Что, не великий я поэт?
Хромает ритм, хромает рифма,
Зато смысл есть, зато притворства нет!
Намеренно «неправильное» обращение поэта с ритмом и рифмой неожиданно напоминает полулегендарный хрип Высоцкого. Но если поэтике и интонациям Высоцкого соответствует хмельной рывок рубахи на груди, то нашему современнику свойственна некоторая вкрадчивость. Владимир Высоцкий выступает в русской поэзии как неутомимый правдоискатель, а Юрий Тубольцев — как глубокий парадоксалист.
Высоцкий позиционирует себя как романтик 70-х, а в облике нашего современника — Юрия Тубольцева — прослеживаются черты умного и благородного шута — существа далеко не однозначного и себе не равного.
С особой многогранностью в поэзии Тубольцева согласуется и присущий ему элемент самопародии. В данном случае, поэт и рвётся в облака, и намеренно самоуничижается (во всяком случае, местами).
В стихотворении «Кривопутие» поэт пишет:
Изменчив мир,
Куда бы ты ни ехал,
Приезжаешь не туда.
Не важно,
Лошади тебя везут
Иль поезда.
Абсурдная ситуация, не правда ли? Однако за поэтикой абсурда у Тубольцева угадывается исступлённый поиск истины и нежелание останавливаться на первом попавшемся решении.
Не потому ли по лабиринтам поэзии Тубольцева можно бесконечно бродить и петлять? Тотальный абсурд и движение ввысь — вот полюса поэзии Юрия Тубольцева.
3. Вместо эпилога. «Куда ж нам плыть?»
Путь поэта порой извилист. «Он, даже размахнувшись с колокольни, / Крюк выморочит…» — писала Марина Цветаева.
И всё же творчество нашего современника располагает к кое-каким, пусть и осторожным, филологическим прогнозам. Прежде всего, их потенциал содержится в самом поэте, в его существе.
Как поэт-философ Тубольцев стоит перед двумя возможностями: или юродивый мудрец, каковым являлся Сократ, гениальный парадоксалист, или, напротив, основатель стройной системы, каковым являлся величественный Платон. В китайской философии означенной диаде соответствует, с одной стороны, насмешливый Лао Дзы, создавший китайскую систему умудрённого минимализма, с другой — серьёзный Конфуций, наставник публики.
Не приходится и говорить о том, что у Тубольцева не два направления, их неизмеримо больше, выше были обозначены лишь крайние полюса, на которые может быть ориентирована абсурдософия Тубольцева. Между этими крайностями — Сократ и Платон, Лао Дзы и Конфуций — прослеживается неисчерпаемое множество градаций. «Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум», — некогда напутствовал Пушкин всякого поэта. Любопытно, что давая поэту атрибут ума, а скажем не сердца, Пушкин в данном случае сближает поэта и философа. Дорога Тубольцева — современного нам философа-поэта — свободна. Однако она пролегает между двумя полюсами, о которых было сказано.
В религиозном контексте этим полюсам соответствуют, с одной стороны, подвиг юродства, а с другой — путь преподобного. Но эти два пути не являются взаимоисключающими… Автор этих строк знавал на своём веку православного старца, который вёл строгую жизнь, но бывал насмешлив, порой даже ироничен. Так одному человеку, ведшему весьма разгульную жизнь, он говорил при встрече: «Ну что, пришёл, рожа кирпича просит!». У этого хаотичного человека были на редкость благочестивые родители. Старец шутил: «Удивительно, как у таких нечестивых родителей растёт такой благочестивый сын!». Предваряя исповедь, старец говаривал: «Грешники, грешники, идите ко мне, а то мне одному в аду скучно будет!».
Казалось бы, сказанное о старце-шутнике не имеет отношения к поэту Юрию Тубольцеву, но на самом деле имеет. Вселенная Кафки и Беккета — мир тотального абсурда — от обратного взывает человечество к своего рода радикализму. Для того, чтобы преодолеть всемирный абсурд нужна хотя бы доля святости, а не только гениальность. Вот почему и творчество нашего современника Юрия Тубольцева порождает некоторые религиозные ассоциации, религиозные параллели.
Они знаменуют бесконечность путей-дорог, которые простираются перед поэтом Тубольцевым. Его будущее является не только светлым и целительным, но также — живым и многообещающим. Юрий Тубольцев — новое, свежее, талантливое явление на русской поэтической сцене.
(с) Василий Геронимус, кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы).
