Так Семён Чкалин стал уличной собакой, и поселился во дворе за вторым мусорным бачком.
Поутру Семён Шкалин отрезвел, жалостливо винился и, даже силой пытался за шкирятник затащить в свою коммуналку Семёна Чкалина. Но пёс рыкнул, не зло вздыбил шерсть на загривке и Семён Шкалин отстал. Потом Чкалина хотели пригреть жалостливые жильцы дома, потом снова приходил Шкалин, потом приходил участковый Пётр Никанорыч Чмотин с дворником Фаридом и оба долго таращились на Чкалина, потом разом все отстали.
Чкалин выдохнул и со всей основательностью зажил новой бродяжьей жизнью – «…Слава Богу, ничей…».
Постепенно Семён Чкалин обзавёлся хозяйством – покоцаным детским матрасиком в горошек и друзьями: драный плюшевый бесхвостый кот -Хвост, облезлая синяя крыса Своя, поролоновый Карлсон Без Пропеллера и Кукла Красавица Без Башки. Были и другие, но эти свои, ближе.
Когда-то и у друзей Чкалина за спиной был и уютный дом, и любовь, и тепло. Да всё прошло.
Все они и Карлсон Без Пропеллера и Красавица Без Башки, и Хвост время от времени уезжали в грохочущей, пропахшей тоскливой кислятиной, утробе жёлтого облезлого мусоросборника. Но потом странным образом появлялись вновь.
— «Во плоти…» — как любил поговаривать Хвост, — «Обернулись…»
Были и накладки… Два дня зализывал Чкалин крысу … Хотя и старая пройдоха, а сунулась в мышеловку. Когда Чкалин увидел крысу со сломанной лапой, из которой торчала кость, то так завыл от тоски невыносимо и сильно так, что зло захлопали закрывающиеся форточки двора колодца: — «…Чтоб ты сдох , сучий потрох…» Но обошлось — крыса ожила.
Казалось бы, у Чкалина и его друзей была причина ненавидеть и этот Город Без Названия, и их двор колодец, с вечно парящими тяжёлым болотным духом сумрачными подвалами. И этих людей с поджатыми губками, шныряющими по двору и живущими за плотно задвинутыми шторами. Но это не так: Семён Чкалин вдруг почуял, что принял своим маленьким собачьим сердцем и Город, и его странных людей с верностью, свойственной лишь сердцу собаки.
А зло в Семёне Чкалине истаяло. Стекло, как зажатое в детском кулачке, эскимо. Остались лишь печаль и недоумение. И ещё что-то осталось: тёплое и большое. Но названия ему Семён Шкалин так и не мог подобрать, как ни старался.
И всё шло как надо. Зимой – холодно, летом – душно, весной и осенью – тоскливый дождь.
— «Хороший ты Город Без Названия» — часто думал Семён Чкалин, — «За что тебя не любить…»
Раз или два приезжали живодёры от санэпидемстанции. Но обошлось. Отдышливые, с мутными глазами мужики с ленивым матом погонялись за Чкалиным по подворотням и плюнули: — «Сам, сволочь, сдохнет, или отравят…» И уехали.
И всё пошло хорошо. Единственное – стал Чкалину являться Лик: морда сантехника Равиля. То Лик покачивался под сдутым шаром Монгольфьер среди грязных городских облаков, то проступал среди влажных кирпичей глухой брандмауэрной дворовой стены, то шевелил щеками из подворотни подлипшей к электро-щитку городской газеты.
Лик молча пялился на Чкалина. — «Наветствует…» — вздыхал Хвост.
Чкалин замирал и, просев на задницу, тоскливо кивал и повизгивал. – «Напутствуется…» — печалился Хвост. – «Теперь в люди пойдёт, к аптеке…»
И точно: Чкалин шёл на угол Пестеля, садился задницей на обдолбанный кафель социальной аптеки и начинал лаять, подвывать и повизгивать. – «Пророчествует…» — унывал Хвост – «Заметут…» Но пока обходилось: бабки крестились, прохожие шарахались…
Но вообще-то всем было пофиг. В Городе названия которого так и не мог запомнить Чкалин всем до всего пофиг.
Хотя нет, иные и злобились…
— Ген, — говорил Чкалин толстому бомжу Генадию Макаровичу с дурным запахом мочи от одежды и тяжёлыми отёчными ногами. – Хоть ты и несчастный и укор обществу, а сука ты Генадий Макарович. Позоришь, нахрен, Гена человеческую природу созданную по образу и подобию: ленив, туп, зол и дурно пахнешь! Иди — отмойся и работай! И да воздастся тебе, Гена, по заслугам… — И Чкалин сучил когтистой лапой тяжкий болотный Дух Города: крест-накрест.