Но адрес Иркутский помнил точно, и что-то ему подсказывало, что бабка никуда не съехала и даже не померла, хотя лет ей 90 где-то, наверное. Манулиха как будто всегда была бабкой, ее все так и называли; словно на свет появилась уже сморщенная, седая и сильно старая. Именно такой ее помнили все, но не Иркутский. Сигизмундычу тогда было 22, а Манефе, стало быть, лет 30-ть с чем-то, и Иркутскому она сильно нравилась, настолько сильно, что дальше и некуда. Но было куда – дальше сухого делового разговора дело не пошло, и Иркутский Манефу не тронул даже пальцем. Он пальцы свои берег, словно пианист какой, и мог за них ручаться. И плохо ему потом было, и подушку кусал, что такая фемина мимо него уплыла, клял на чем свет стоит застенчивость и робость свою несусветную, работу проклятую и необходимость участвовать в проекте «Ведьма».
Выдержка.
«Особой важности.
/Как – особой важности?! У Иркутского тогда и первой формы допуска-то не было. Или была? Надо у Китайского спросить. Старый хрен не спит, позвоню и спрошу. Иркутский снял трубку проводного телефона и после 25-го гудка просто сказал:
— Гражданин, скажите – какая форма допуска была у гражданина Иркутского, когда ему было 22 года?
— А, все прикалываешься, Сигизмундыч? – Китайский был весел и, по-видимому, чуть пьян. – Она у тебя всегда была, та самая форма, ты допуск ко всему имел, черт старый… Не спрашивай, кто оформлял – тебя когда к нам привели, она у тебя на лбу была написана! Не серчай, Сигизмундыч, шеф нынче в хорошем настроении и мы с ним выпили малость. Спи давай! – добавил непечатное.
… «Проект «Ведьма».
«С целью дальнейшего изучения паранормальных явлений… приказываю… наиболее подходящих лиц женского пола… законсервировать… строжайший контроль… головой отвечаете, сволочи!» (Это уже не из документа).
Кое-как Иркутский дождался утра. Оделся так же, как и в первой части, (см.) и степенно пошел на остановку общественного транспорта. Никуда он не торопился. Утро было шикарное, без подробностей.
Без подробностей же добрался Иркутский до окраины города, без труда нашел зеленый забор. Толкнул калитку. На дворе не отозвалась собака, не произошло вообще ничего. Смутные предчувствия стали терзать Иркутского и он поскорее проделал недалекий путь от калитки до входной двери. Дверь покосилась; нельзя было сказать, когда ее последний раз не то что смазывали, а даже и называли дверью. Внутри обнаружилось довольно просторное помещение с русской печкой посередине, но чистое и опрятное.
Прямо посреди комнаты сидела Манефа Мануйловна Манулова собственной персоной, в роскошном красном платье и новых туфлях. Кругом все было завалено атрибутами ведьминского ремесла: стеклянными шарами, свечами, всякими книгами и зеркалами. Под толстым слоем рассмотреть предметы более мелкие не представлялось возможным.
Иркутский оторопел и стоял как вкопанный – такого увидеть он никак не ожидал – бабке за 90-то время, казалось, было нипочем – такая же, какой была она больше 50-ти лет назад, разве что чуть сморщенная и совсем седая.
— Что встал-то, Коля? Я ить ведьма, давно знала, что придешь. И с чем придешь, давно знала. Садись, отдохни с дороги. – И бабка ногой в лакированной туфле пододвинула Иркутскому табурет.
Совсем потерявшийся Иркутский тяжело плюхнулся на предложенное место. А бабка, казалось, не замечает его затруднительного положения, улыбалась, что-то мурлыкала под нос, точно колдовала.
— Ну вот что, голубь, некогда мне с тобой разговаривать и чаи распивать. Скоро народ потянется, судьбу узнавать да от хворей избавляться. На контору вашу я уже и дуться перестала – в 30 лет всего лишилась, три операции перенесла! Ни замуж не вышла, ни денег не скопила. Только и умею, что колдовать! Кому я нужна такая? А ты все эти пятьдесят лет и носу не казал, не проведал… Молчи! Изверги вы и креста на вас нету!
Бабка сердилась, шипела, но оставалась какой-то другой, оттуда, из далеких забытых времен.