Иркутский спал плохо. И кошмары, и былые воспоминания не способствовали нормальному сну. Хоть и не терпели в их кругах людей впечатлительных, мнительных, малохольных, это было самым большим секретом Иркутского. Скрывал он его, как только мог… И ведь догадывались многие, и говорили шепотом, что, мол, рано или поздно станет ясно, что непрофпригоден ты, Николай Сигизмундович, ну вот ни на полпальца! А там сам знаешь – у нас бывших не бывает, а мертвых – очень даже. Мораль: пиши рапорт, езжай в Зимбабве, действуй по принципу «Родина прикажет – и негром станешь». Далеко, трудно там, желающих очередь не стоит перед дверью – авось, отсидишься. Опять же пользу принесешь родному государству и всему народу.
Иркутский только пожимал плечами и отворачивался. Ему было стыдно и неудобно – достойные люди рядом с ним, получают столько же, делами занимаются посерьезнее его проектов, а выдержки и воли им вообще не занимать!
Еще прикрывал его Китайский, Федор Соломонович, то ли еврей, то ли ассириец – но этот действовал в угоду конъюнктурным своим интересам, то ли подсидеть кого стремился, то ли нужен был ему Н. С. Для каких-то своих дел не особо, скажем так, светлых (шутка ли – сам начальник Отдела оружия, работающего на иных физических принципах!), однако нет-нет, да вспоминал Иркутского, на собраниях за него горой был, в списки на премию всегда первым писал. Не любил Иркутский Китайского, чувствовал, что неспроста это все, но виду не подавал и терзался молча, один, дома, под одеялом. Шутка ли – 70 с небольшим хвостиком, иные уж правнуков почти что в школу провожают, а у него – шаром покати, что в жизни личной, что за пазухой. Н-да. По молодости тешил себя мыслью, что человек государственный, каковым безусловно считал себя Иркутский, на подобные мелочи отвлекаться не должен, любовный горизонт должен быть чист (не считать же изменой Родине случайные половые связи!), когда Родина одну за одной свою позиции про…т, тьфу ты, тлетворное влияние Китайского, сдает!
А годам что? Отдел времени разогнали, Влада Одоевича куда-то дели (да куда его дели, утром пришел такой вот китайский, в штатском, конечно, сам-то Николай Сигизмундович форму свою надевал, может, раза два, а уж Китайский подлинный так вообще, наверное ,ни разу не надевал… написал на салфетке пару слов. Покашлял для приличия и удалился. «Памяти товарища», короче, этюд называется…) не вынес, не смог, ошибся, но остался верным, не позволим… закрытые похороны и всякое такое подобное прочее. А Влад Одоевич не зеленый пацан был, он вплотную подошел к проблеме времени, но не времени вообще, а к Теории личностного времени, которое у каждого свое. И все собирался зайти к нему Иркутский, попросить, что ли, чтобы ему маленько лет отмотал, или хотя бы лысину не такой заметной сделал – да вот, поди ж ты, и нету ничего больше.
Тут Иркутский закурил свой «Житан», спать не предвиделось. Сел на кровати и стал соображать: а кто еще может? Курево всегда было у Иркутского не просто так, а средством прочищения мозгов, активизации процессов мыслительных. После третьей Иркутского осенило – баба Маша! Никакая она, конечно, не баба Маша, а Манефа Мануйловна Манулова, в простеречии бабка Манулиха, но уж больно лень ее было величать по имени-отчеству, да еще такому замысловатому. (Тут Иркутский невольно вздрогнул – чай, сам-то тоже далеко не Иванович).
Звонить бабке было никак нельзя. По причине отсутствия у нее, у бабки, всякого намека на телефон.