… Прошли годы. Вместо стройного юнца глотал кирпичную пыль хмурый покрытый шрамами мужик. Менялись объекты и бригады, менялись прорабы, менялись материалы и технологии. Не менялась Она. Стройка. Она стояла за плечом новичка, впервые зашедшего в бытовку. Она смотрела – как играют в домино опытные строители. Её личная гвардия. Она слушала их разговоры и улыбалась чему-то своему. Она отбирала их годами и никому никогда не отдаст! А кто попробует сбежать… Тот просто дезертир. А на войне с дезертирами поступают просто. И с паникёрами тоже. Идёт война. Тысячелетняя война. Против этой глупой природы. За порядок и цивилизацию. За красоту городов и уют жилищ. За ровную полосу асфальта. Война за человека. За его счастье. Стройка помнила смуглые тела и медные инструменты строителей Вавилона, она помнила леса вокруг Святой Софии. Теперь она смотрела на башенные краны и двенадцатикубовые миксеры с бетоном. А люди… Люди остались те же. Слабые бежали от Неё. Сильные оставались служить Ей. Навсегда. Кирпичная пыль навсегда впитывалась в лица. Цемент навсегда въедался в ладони. Уши привыкали к шуму кранов. И ты становился частью этого огромного существа. Существа по имени Стройка.

…Солнце падало в воды залива. Лопаты подсобников доскребали остатки раствора из ржавого ящика. Максим достал из смятой пачки сигарету. Ломило спину, ныли руки. Хотелось тарелку борща, стакан самогона и спать. Очень долго спать. Мечты. Спать не придется – скоро сдача объекта. Борщ варить некому. А вот самогон… Это, пожалуй, реально. Не спиться бы… Да поздно переживать. Жизнь прошла. Она впиталась ручейками пота в стены построенных зданий. Каплями крови в землю котлованов. Жизнь капала, невидимыми миру, мужскими слезами в стаканы дешевой водки на поминках ушедших. Всю жизнь забрала стройка. Ты бежал от Неё, а Она звала ночами. Тебе снились: рёв кранов и всполохи сварки в ночном котловане. Тебе гладил лицо ласковый апрельский ветер и стук ноябрьского дождя не мог заглушить стук костяшек домино в прокуренной бытовке. И ты возвращался. Из плена заводских цехов и суеты офисов. Из шума базаров и тишины мастерских. Ты возвращался на стройку. Как сказал тогда Степаныч… « Отметина». Нет, скорее клеймо. На всю жизнь. Максим щелчком отправил окурок в сторону любопытного воробья. Тот обиженно чирикнул и полетел над стройплощадкой к морю.

Последнее ведро раствора. Мастерок выбирает остатки. Треск. Громкий треск. Лопнула гнилая «пятидесятка» на лесах. Взмах рук. Падение. Крик подсобного. С такого близкого и грязного неба сыпятся кирпичи. Темнота. Шаги. Мягкие кошачьи шаги. Тихий, с хрипотцой, голос.

— Что, Максимушка, отдохнуть прилёг?
— Ты кто?
— Аль не узнал? Мозги то напряги. Неужели рассказ друга твоего — Степаныча забыл? Кстати, он привет передает.
— Он умер десять лет назад.
— Какие мелочи! Ну, подумаешь – умер здесь. Что на вашей планете мир клином сошелся? Много вы о себе мыслите. Миров, Максим, много. Я промолчу про ад и рай. Это из другой оперы. Там уже конечная остановка. А промежуточных станций много. Сейчас в одном из миров объект возводим. Вся твоя бригада там. Палыч сказал — каменщиков маловато. В срок не успеем. Вот я за тобой и пришла.
— Я не хочу.
— Кто ж тебя, болезного, спрашивает? А там хорошо. Самогон на ягодах настоянный. Девчушки — штукатуры безотказные. Вечерком домино. Все твои там. Это здесь ты один. Никому нах.. не нужен. А там… Там, Максим, твой мир.
— Прямо Рай описываешь.
— Ну и рай… А что нет? Или ты к пернатым херувичимкам и старцам- праведникам захотел? Кто ж тебя туды возьмёт? Я не видала — что б ты в церковь к Причастию бегал. Все больше по пивнушкам… Наш ты! Я тебя еще двадцать лет назад приметила. Берегла тебя. Вспомни – из каких переделок ты выходил. Мой ты.
— Я свой собственный. А душу Бог создал – значит Ему и решать куда ей деться.