Минуту назад Неустроев выудил несчастного десертной ложечкой из джазве с кофе: помешивал на конфорке и подцепил… — « Фу, мерзость какая! Откуда это?… » — Неустроев, гадливо морщась, вывалил содержимое ложки на стол. – «Жук! А большой-то! Красавец!»
Жука было жаль до слёз: роскошный, сверкающий, рогатый…

«…Вот те раз…» — Неустроев рассматривал огромного красно-коричневого рогоносца замершего в причудливой позе на зелёной пластиковой столешнице. Передние мохнатые лапки жука были изящно подогнуты; задние – причудливо сведены. — «Во, как его…» — Неустроев вздохнул: усики насекомого залихватски топорщились, как у бутафорского опереточного князя, брюшко отливало голубой сталью.
Казалось, жук вытащит сейчас передней лапкой пенсне из правого глаза, и скажет, что нибудь вроде: — «Со-бла-го-из-воль-те милостивый государь объясниться…»
Но жук был мёртв и молчал.
— «Идиот» — похоже он преспокойно засыпал членистоногого двумя ложечками молотого кофе, с горкой, залил булькающим кипятком из чайника и поставил джазве на конфорку: доходить…
— «Убийца… Ну почему было не заглянуть в горловину. Кухня в саду. Тут везде кто-то живёт. Инквизитор! Сварить заживо такого красавца!» — Неустроев живо представил как бедолага мучился в кипятке, вывариваясь в собственном панцире, как суп в кастрюле… — жуткая, мученическая средневековая смерть…
Теперь Неустроев рассматривал красавца и размышлял, выпить ли это отвар из-под жука или вылить и сварить новый кофе.
Неустроев потряс банку с остатками чудного Мокка – «…Только-только на вечер… » — Вздохнул, вылил коричневую гущу в чашку и насыпал полную ложку сахарного песка. Подумал, и насыпал ещё одну. Размешал, понюхал и, выдохнув, отхлебнул. Погонял по рту: — «Кофе нахрен, как кофе. Разве этот неуловимый привкус…»
— «Интересно» — думал Неустроев, отрезая кусочек пахучего пармезана, — « А есть ли предел человеческой двуличности и цинизму…»
Солнце поднялось уже высоко и теперь, припекая, пятнами просвечивая сквозь листву абрикоса, под которым сидел Неустроев на своём красном пластиковом стуле, покрыло живым единым узором лицо Неустроева, его тело, стол на котором лежал несчастно сваренный и отстранённую руку Неустроева с куском сыра: — » «Девушка с виноградом» Верещагина блин…» Этот акт вселенского примирения умилял.
— « А, в сущности» — думал Неустроев, откусывая бутерброд, — «Эта моя оплошность с жуком… не столь и трагична… Жука через полчаса могла запросто склевать птица или слопать кот, да просто жук мог упасть в колодец… Хотя, кот…» — Неустроев посмотрел на мохнатую бестию – «вряд ли…»
Большой рыжий котяра лежал под его ногами, обхватив лапами ножку стола и, блаженно откинув голову, всем телом вдавился в ещё хранящую утреннюю прохладу землю.
— « Но есть же предел цинизму…» — Неустроев подцепил окостеневшего жука пальцами и сунул коту под нос – «Жри, вкусно…». Кот чихнули и брезгливо отстранился. – «Похоже есть предел…» — вздохнул Неустроев.
С жуком надо было что-то срочно делать: так оставлять тело было бы кощунственным небрежением над самим актом смерти.
Варианты были:
Жука можно было закопать: вырыть палочкой небольшую могилку, Неустроев покрутил головой, – «Да вон хоть и под розой…» — и закопать. И потом полить. Зачем полить – непонятно, но он знал, что сделал бы это обязательно! В этом было что-то сакральное: как съесть печёнку врага, потом помочиться на его труп и потом заказать заупокойную… Да и розе будет приятно… Но похоронить, значит признать акт убийства, пусть и по неосторожности. И все эти ритуалы: третий день, девятый, сороковой и «Прах к праху, земля к земле…» — нет, не то…
Жука можно было мумифицировать – заспиртовать, как уродцев в петровской кунсткамере — насадить на булавку и засушить. Или сделать чучело и выставлять как трофей, как некоторые выставляют головы убитых на охоте животных.
Тогда он будет до конца жизни пялиться и вспоминать о своём варварском акте: какой он мать его хренов идиот — сваривший заживо жука в кофе…