Часа через два, когда уже приближался полдень и в лесу стало жарко, присели на поваленном дереве подзакусить. Мать достала из пакета, привязанного к ручке ведра, харчи: яйца, огурцы, хлеб, насыпала на клочок газеты крупную серую соль. Витька, прижавшись к матери, захрустел огурцом. А Санька ушел обедать за толстый комель сосны, всё еще опасаясь бабкиной мести. Да и стыдно ему было смотреть на старуху, на лбу которой по его вине появился рог.
Пообедав, немного посидели в узорчатой лесной тени. Санька любовался стройными соснами на гари. Лес был не страшный, светлый, без подлеска. И чего тут страшного? Непонятно. Забыв, что бабка на него зла, Сашка закричал из-за комля:
— Ба, а почему тут водит, черти живут, да?
Бабка заругалась:
— Сколько раз тебе, нехристь, сказано было: не вспоминай нечистого в лесу! Тьфу!
Сашка замолчал, опять сделав неладное.
После обеда собирали медленнее: подустали, да и жарко стало. Правда, комары почти совсем исчезли. Но дело двигалось, мать уже собирала ягоды в пакет, бабка перевязывала полную корзинку старым платком, бидончики мальчишек почти до горлышка были наполнены черникой вперемешку с мусором. Братья уже начали спорить, кто больше воды выпьет, когда дойдут до реки. Последние полчаса показались самыми тяжелыми. Ягоды почему-то никак не хотели прибывать, давились в фиолетовых от сока пальцах.

На Кузнецовскую дорогу вышли уже часа в три. Огляделись по сторонам. Молча переглянулись: в какую сторону идти?
— Фу, окружилась! Где дом-то? – мать вопросительно посмотрела на бабку, которая вытряхивала из сапога лесной мусор.
— Туда! –старуха махнула рукой вправо.
Тут в разговор уверенно встрял Санька:
— Не-е, влево. Нам солнце теперь в спину светить должно, я примечал, когда заходили.
Почему все послушали Саньку, непонятно, но пошли в левую сторону. Километра два шли уверенно и быстро. Уже должны были появиться знакомые наволоки и родная речушка, но они всё не появлялись. Дорога по-прежнему петляла по лесу.
Бабка занервничала:
— Ирод, куда завёл? Говорила я, водит тут, не вспоминай нечистого.
Санька пристыжённо молчал.
Ещё около получаса шли незнакомым лесом. Устали, употели, да и струхнули порядком. Витька снял платок и махал им, задевая нависшие над дорогой ольховые ветки. Мягкий козырёк Санькиной кепки уныло повис, закрывая глаза.

Неожиданно впереди деревья расступились, показалось огромное скошенное поле, заставленное стогами и зародами. На том конце поля виднелась небольшая деревенька с часовенкой посередине.
— В Кузнецово вышли! – охнула бабка. – Ну, Сашка! Из-за тебя такого круга дали! Теперь еще через поле да по тропинке вдоль реки километра четыре идти! Ирод!
Но теперь, когда уже точно знали, где находятся, идти стало легче, веселей. Да и бабка больше ругалась для порядка, незло.
Миновали поле, подошли к речушке. Напились тёплой желтой воды, показавшейся вкуснее чистейшего родника из колодца. Женщины сняли платки, умылись и улеглись в теньке на берегу. Витёк забрёл в воду и ворочал камни – искал налимчиков.
Санька сел рядом с бабкой. Устала, старая… Они, молодые, и то устали, а ей-то каково? Да еще бидончиком он ей… Санька погладил бабушку по коричневой морщинистой руке, махнул кепкой над её лицом, отгоняя назойливого комара. Пусть подремлет… Он уж больше никогда бабку не обидит. И отругиваться никогда не будет, и предразнивать, когда она смешно, по-деревенски, говорит «черниця», «молонья», «фастать» и там другое… Воду будет носить… Косы и вил ей в руки больше никогда не даст взять – тяжело ведь ей…
Санька не заметил, как сладко уснул – будто в омут провалился. Во сне бабка бегала за ним по футбольному полю, уставленному стогами, а мать и Витёк громко кричали с трибуны: «Гол! Гол! Гол!»