— Боря, — сказала мать спине отца, снимая с меня ушанку. (На улице была зима.) – У нас сын-собака.
— Угу, — сказала спина. Отец вечно что-то писал за своим столом. Он был учёный.
— Что «угу», — заводилась мать, — хоть глянь на него!
Отец повернул голову. – Мальчик, как мальчик, — Вздохнул отец и потрепал меня по волосам. – И зовут « Саша». Был бы собака, звали Пират или Тузик!
Я кивнул.
— Вот видишь Лидочка, (Лидочка – это моя мать) и он так думает. – Отец отвернулся к своим бумагам.
— Боря, я серьёзно. Нас скоро ни в один приличный дом не пустят! Я тут недавно всё уладила, у Лизкиных, а этот, — мать ткнула в меня пальцем, — «снова – здорова»! Только что в гостях у Веры Аркадиевны, в гостиной, все конфеты в вазе развернул, по надкусывал и снова завернул! Вот зачем спрашивается!
— Как узнали? – спросила спина.
— Сначала решили, что крысы на кондитерской фабрике «Клары Цеткин» завелись, но у этого, — мать ткнула в меня пальцем, — весь рот был в шоколаде!
— Рот надо вытирать, — сказал отец.
— И это всё, что ты хочешь сказать своему сыну?… — Мать попеременно тыркала пальцем то в спину, то мне в грудь.
— Ну, Лидочка, — бурчала спина, — я на днях лично заскочу к Лизкиным с коробкой конфет и всё улажу!
— Пойдём вместе, — сказала мать, — у неё муж в командировке…
— Вместе так вместе, — вздохнула спина.
— Всё, нервы мои на пределе. – Мать поправила передник. — Я на кухню чайник ставить. Чтоб через десять минут за столом были! Как штык! Оба!
— Оба, так оба! – вздохнула спина.
— Да, и ещё! – Мать вернулась в комнату, — Фикус!
— А что фикус? – спросила спина. — А?
— Растение такое, — я стал про себя считать слонов на вьетнамской этажерке. – В горшке растёт.
— Ясно, — вздохнула спина.
— Ничего не ясно, — оглянулась мать, — Он его сгрыз. Весь!

х х х

Когда я был маленький, я всё надкусывал.
Ну, так, на всякий случай!
Иногда попадались и вкусные вещи. Но чаще, так себе – ерунда!
А когда я был совсем маленький, то мог запросто надкусить ботинок, или обглодать ножку стула, или полированный угол шкафа: от пола до — куда мог дотянуться и даже — вращающуюся пластинку с Вертинским, и даже, кое-что съел…и даже хотели вынимать «операционным путём»…
Но мать сказала, — будешь сидеть на горшке пока не выйдет естественным образом! Или живот разрежут! Так и знай! – И обычно оно всё и выходило…
Сначала думали — зубы режутся, пройдёт… Но не проходило.
Меня повели к нашему участковому врачу – Розе Абрамовне.
— Скажи «А», — сказала врач.
— «А» — сказал я.
Роза Абрамовна залезла ко мне в рот принесённой матерью серебряной десертной ложечкой. – Пройдет! Язык чистый!
— Может у ребёнка витаминов каких не хватает? — Мать незаметно засунула шоколадку в боковой карман халата Розы Абрамовны.
— Лучше от глистов давайте, — сказала Роза Абрамовна, — проку больше, уж поверьте милочка.
Мне очень хотелось тяпнуть Розу Абрамовну за палец, которым она держала ложку. Палец был с алым ногтем и большим жёлтым кольцом. Но я сдержался.
С возрастом я стал разборчивей. Уже не тащил в рот всё подряд. Ведь многое я уже перепробовал.
А когда я стал «совсем разборчивым», то старался ходить в гости только к тем, у кого на столе стояла ваза с конфетами. Были такие: хрустальные, а длинной тонкой ноге.
Особенно я любил «Мишку на севере» и «Алёнушку» — конфеты которые хрустели: внутри их была вафля. Но «Раковую шейку» то же очень любил: там хрустела карамель.
Но дело было непростое!
Если бы я съел из вазы, к примеру, всех Алёнушек, то это бы заметили точно и больше бы не пригласили. И потом – мне хотелось попробовать все конфеты.
Я придумал способ: аккуратно разворачивал конфету, надкусывал и снова заворачивал: сначала в серебряную фольгу, потом в хрустящую вощёную бумагу и, наконец, в фантик. Клал на место и брал следующую…
И так я проделывал со всеми конфетами в вазе.