Грустно вертушка
винилом винила…
Ты уходила.
Колкость за ушком
заколка хранила.
Слов не хватило.
Солнце в оконце,
играясь, кипело.
Кошке зевалось…
Песенка спета.
Игла зашипела.
Поиздевалась.
Лишь половица,
читая по лицам,
горестно скрипнула.
Ты уходила.
Взгляд уронила, —
облачко выпало.
Немузыкально,
пошло, безбожно,
нервно захлопнулись
дверцы зеркального.
Шляпка-корона
медленно шлепнулась
об пол. Поля её —
мягкие лапы —
скомкались, сникли…
Опыт утраты
смахнули ресницы,
с челкою слиплись.
Грустно сказала:
«С тобой невозможно!»
И… обернулась.
Кошка в окошке
и солнце в лукошке
перемигнулись.

Картина Giovanni Boldini

Выставляю стихи на помост.
Пусть спецы и визжат, и хулят,
пусть за горло хватают взахлёст.
Мой восторг, жизнь моя, мой уклад
там, где ночь распахнула халат,
показав наготу юных звёзд.

Я скажу вам сейчас кое-что, что имеет большое значение.
Я узнала об этом совершенно случайно:
у счастья, оказывается, есть форма —
оно овальное, бесспорно.
Теперь я это точно знаю, —
мы сегодня с двухлетней дочкой вместе лепили печенье.

© Мила Сердная

В никуда я уезжаю,
словно с маху бью скрижали
нами выбитых заветов,
нами созданных понятий.
Ночь приходит в чёрном платье,
в колком шарфике из ветра,
приглашая дождь в дорогу.
Переполнен я тревогой
с поклоненьем урожаю
мыслей горьких о разлуке…
На подлодке вскрыты люки.
Не тону я, уезжаю.

Ни ночь, а коридор кривых зеркал!
Я в них лицо своё не обнаружил.
Оно – немытый выпитый бокал
глядело на меня из мутной лужи
под фонарём, что крякал и мигал.

Пусть сердце дуэлитца,
не прекращая биться,
даст силы до ста лет.
Владимир, друг поэт,
будь счастлив, не хворай,
люби, твори-дерзай!

Где облаков беспечность
восход пьёт сок томатный.
Вбиваю в мысли мантру,
что после смерти – вечность.
С зарёю запотелой
я таю в гаме птичьем.
Отрыв судьбы от тела
не так уж единичен.
Я разберу запруду,
себя в пространство вылью.
И не нужны мне будут
ни голова, ни крылья.

Это не утро, скорее, утраченный сон,
где, зарастая, растают заветные тропы.
Это как будто Создатель расточным резцом
пульс разгоняет, срезая развенчанный опыт.

Это не тромбы, в которые грубо, спеша,
прёт сокровенное кровное вспять спозаранку.
Это не трубки, — труба, сквозь которую
рвётся на убыль душа,
рифмами вскользь заживляя бесхозные ранки.

Это не дымка тумана над каждым холмом,
где мне карабкаться вечно греша, оступаясь.
Это — единственно данный обманный, но мой
дар облачения в облако строчек и пауз.

Это не утро, — исход, словно выход вовне.
Кажется, скажется то, что давило свинцово.
Кажется, тронусь, и что-то взорвётся во мне.
Может быть, тромбы, а может, последнее Слово.

Художник — Рене Магритт. Вероломство образов

Коснёшься – всплеск разряда,
посмотришь – опьянею.
Мой интерес туземца –
понять: как песней ветра,
и как резцами света,
каким мажорным ладом
ты создана камеей
на камне хрупком сердца?!

Тень старого замка вечернее зарево застит.
По лунной дорожке крадётся златое зверьё.
Но ночь не обманешь. Хитра, ненасытна, глазаста,
она непременно кого-то из нас заберёт.

Вороны-хароны боятся закат проворонить.
Спустились, столпились, испили амбре* стеклоты.
Лупатыми крючьями целят. Держу оборону.
Вяжу берега оберегов у рек золотых.

Бездарные птицы! Кому уготована вечность,
не станет верстать поминально-смиренную речь.
Пусть вид ваш ужасен и дар предсказанья зловещ, но
мне самое главное — этих зверей уберечь.

Пускай приютит, приласкает умеющий слушать
моих златооких котов, золотых росомах…
Не смейте харонить мою недозрелую душу.
Она заживёт. Доживёт. Доберётся сама.

*Амбре́ — c древнеримского янтарь.

Последний аккорд для танца,
Последние дни для встречи,
Виденья проезженных станций
И годы, что вряд ли лечат.

Лишь маятнику неймётся,
Совсем как в вёсны былые,
Да солнце ещё остаётся
Светить на благие и злые.

Принято. Оценка эксперта: 16 баллов.

Форму поля в синих маках принимает
с бегством ночи молчаливый небосклон.
И луна, ещё хозяйка, но немая,
раздаёт бездомным зрителям попкорн.
Снова я, печальным рыцарем, внимаю
пенью птиц, спешащих к солнцу на поклон.
Только память – плотоядная воронка
жадно всасывает мелочь бытия.
Только разум барабанит перепонкой,
пропуская эхо в сумрак забытья,
а бессонница опять с водой ребёнка
выплеснула в трели соловья.

Осеннего кисляка признак —
я не знаю, что делать со своей жизнью.
Пойду что ли, пожру.
Включу Варум.
А что, она терпит Агутина уже тыщу лет,
А ему Грэмми!? Ну уж нет!
Лёня, привет!
И, вообще, кто придумал взрослеть?
Бегаешь себе маленьким,
мир простой как валенок.
А потом вдруг —
ты живой труп.
Тридцатка на плечах, в карманах кредиты
короче, одно сплошное «иди ты…»!
Дом, работа, — замкнутый круг.
И в этом счастье?
Нет уж, здрасьте!
Меня, может, Анжелика споёт.
А что, спросите сами у неё.
Она просто пока обо мне не знает.
Но ничего.
Стихи-то у меня – ого-го!
И полыхнёт тогда из искры пламя,
и проснусь я знаменитой поутру…
Ех…ладно… пойду пожру…

© Мила Сердная

На ветвях созвездий голубая клюква
наполняет чаши серебристым соком.
Алфавит мгновений сокращает буквы,
повернувшись к небу
неприкрытым боком.
Голова взошедшей одинокой куклы
из окна пугает воспалённым оком.

Облаков желтизна,
желтизна диких колик,
ожелтел слепок сна,
пожелтел выдох воли.
Слепит мыслей гюрза,
и уже не проснётся
в обожжённых глазах
признак жёлтого солнца.