Душит ночь, припадая к сырой земле; стелет путь, увиваясь, дурман-трава.
Не носи её песен в своей руке, их быстрей унесёт за порог молва.
Там Рарог окружает крылами явь, заклиная девиц разводить костры.
Хоть всё поле от хищной травы избавь – не вернется девица, поля пусты.
За горячим огнем, за мельканьем лиц не увидеть травы золотой красот.
Там поют о веселье уста девиц, и твоя краса слаще всех поет.
Ветер треплет ей косы и платья бязь и несет её песни в свои края.
Она ткёт эту музыку, не таясь, не храня ни мелодии для тебя,
а ты слышишь напев её и горишь самым ярким огнем на её глазах,
только дева твоя улыбнется лишь и сожжёт свои песни в чужих кострах.
Ты несешь бережливо мотив чудной, уверённый в тайности этих нот,
а его распевает народ простой, собирая репейники у ворот.
Разожжён костёр, и твоя краса снова в нить хороводную вплетена.
Только нынче у девы сухи уста, и встает перед ней из огня стена.
Все кружат вокруг и поют, визжат; ветер хлещет её по лицу огнем
— Помоги, подруга! Помилуй, брат! – отдается эхом молящий стон.
— Спой же, спой нам в самый последний раз, — кто-то кличет, вторя толпе дурной.
Ужасающий хохот у самых глаз притесняет прямо к костру спиной.
Ты не слышишь шёпот её груди, тебе ноги гладит дурман-трава.
И теперь на костёр ты к ней не ходи, когда слух тебе принесёт молва.
Ты не сыщешь песни последней здесь, той что пела дева, идя во тьму,
ведь твоя краса даже эту песнь, даже этот крик отдала костру.
Принято. Оценка эксперта: 23 балла.