…Всё шло к разрыву. Они много и яростно ссорились, доводили друг друга до истерики и рукоприкладства. Чаще руки распускал, конечно, он — потому что поддавал. Особенно в последнее время, часто и помногу. Жена наконец-то сделала правильный выбор, решилась уйти. Стала собирать чемодан, второпях кидая в ненасытную утробу что под руку подворачивалось. Он, распалённый скандалом, полез в шкаф, ухватил ворох платьев прямо с плечиками, швырнул на кровать — и повалился на пол, зажимая руками вдруг вспухший в груди огненный шар. Жена, приехав с ним на «скорой», так и осталась в больнице. Кого уговорила, кому сколько заплатила — неизвестно, но ей разрешили жить в палате и даже раскладушку поставили. Может быть, если бы не простила и просто заходила в часы посещений, всё и обошлось бы. Но все десять дней жена почти не отходила от него, кормила с ложечки, выносила утку, обмывала, бегала за лекарствами, за водой, за фруктами. А он, открывая глаза, сразу видел её осунувшееся от усталости лицо с тёмными полукружиями под ввалившимися воспалёнными глазами и нежную улыбку надежды. И все десять дней его грызли стыд и раскаяние пополам с нежностью и жалостью. Видимо, таки догрызли — второй приступ случился прямо в палате, когда он попытался самостоятельно дотянуться до стакана с водой…
Всё как тогда. Снова стало трудно дышать. Да, тогда тоже сначала перехватило дыхание. На подгибающихся ногах Лазарь прошёл два оставшихся шага и повалился на кровать, прямо на платья. Уткнулся лицом, вдохнул родной запах и замер, чувствуя, как разгорается в груди жаровня. Прости меня, родная. Я шёл к тебе, но, кажется, не дошёл. Если можешь, прости… Он ещё успел услышать, как надрывно плачет Кузьма Иваныч.

(Продолжение следует…)