Сговорились на семьсот.
— Весь двор выкошу, — Сергей для убедительности тряхнул красивой, уже со следами отёчности крупной курчавой головой. – Весь.
— А за околицей?
— Накинешь ещё триста, и за околицей, — Сергей снова тряхнул кудрями.
Комиссованный, бывший военный лётчик, Сергей так и не прижился на гражданке: не складывалось. Был и бизнес и семья, да всё развалилось. Доживал при родителях пенсионерах, шабашил… Хотя родители Сергея считались в станице зажиточными: и дом кирпичный и хозяйство и квартира в Ейске, вроде и сам «рукастый» и «видный», а вот не срослось.
Приехав в станицу по весне, я не узнал Сергея. Из «парня» он, как-то разом, перешёл в категорию «мужик». Куда-то подевалась гибкость, взрывчатость. Образовались взамен нерасторопность, увесистость.
Отяжелел Сергей, окостенел.
И ещё Сергей пил.
Пили, впрочем, все станичные мужики, но Сергей последнее время как-то окаянно, без-удержу.

— Согласен. — Сказал я, — Но деньги твоей матери, мы уговорились.
— Без вопросов. — Кивнул Сергей. – Без вопросов.
Он сидел посередине летней кухоньки на малюсеньком, голубом, невесть как попавшем ко мне, детском стульчике с прорезью для горшка и курил. Я суетился рядом.
— Кофе будешь, — я снял с плитки джазве.
— Буду, если нальёшь, — мотнул головой Сергей.
Выпили.
— А когда начнёшь?
— Да вот мотор остынет и начну. (Сергей только что докашивал у соседей)
Минут через двадцать на задках раздалось тарахтенье. Но ненадолго. Через пять минут Сергей снова сидел на детском стульчике и курил.
— Кофе будешь, — подошёл я.
— Нальёшь, буду.
Выпили.
— Трава тяжелая — мотор греется, — Сергей продул новую беломорину, смял кончик, жадно погонял по рту. Раскурил. — Минут через двадцать и начну…
— Чего так пьёшь-то? — Чувствуя себя идиотом, спросил я.
— Та, — отмахнулся он. — Мать настропалила? Ну, выпил бутылочку, это что – «уже пьёшь»? Да и работы нет, и вообще всё надоело. Я б полётал… — Сергей неожиданно раскинул руки и, раскачиваясь на своём нелепом стульчике и, глядя на меня в упор, зажужжал. Потом громче.
Эго отёчное лицо разгладилось и отползло назад как у лётчика на тренажёрах при перегрузке. Сергей приподнялся и, не вынимая изо рта дымящейся папироски, ловко обогнул меня с креном на левую руку, заложил вираж вокруг кухни и «приземлился» на стульчик.
— Слушай, а может тебе при аэродроме в Ейске возьмут?
— Кем? Траву косить? На небе травы нет. — Достал новую папиросу, чиркнул зажигалкой, — через двадцать минут начну… — и опустил голову в ладони.

Я пошёл к соседу Алику, взял косу и стал выкашивать в тенёчке передок участка у палисадника.
Потом Сергей пропал.
Под вечер за домом снова раздалось тарахтенье. Заглянул: Сергей, пьяный в драбадан, тыркался жужжащей из стороны в сторону косилкой…
— Стой! – Заорал я. – Ты что, полоумный? Ноги пообрубаешь, у тебя же диск. Всё Сергей, без обид, собирай причиндалы и домой. Протрезвеешь, приходи.
— С утра приду, — угрюмо сказал Сергей, взвалил косилку и ушёл.

Не спалось.
В мазанке душно.
Я ворочался на синей скрипучей кровати. В окно зло била посечённая ветками абрикоса полная жёлтая луна. Огромная муха, сдуру залетевшая с вечера, тяжко билась о фрамугу. Со двора раздавалось назойливое жужжание, точно работала газонокосилка. Я встал и, пошатываясь со сна, пошёл во двор. В клетях кто-то шмыгнул из-под ног. Я разом очухался: отчаянно пахло горячей скошенной травой, цветущей сиренью и кошачьей мочой. Вышел.
Вокруг всё залито зыбким, мертвенным светом луны. Свет стекал по чёрным корявым ветвям деревьев, стволам, играл всполохами на самане мазанки…
Тарахтенье доносилось с задков участка: — «Наверно комбайны боронят…» — подумал я.
Пригляделся: немного выше кромки деревьев, на фоне звёзд словно по васильковому полю шёл, пошатываясь точно пьяный, маленький человечек. Человечек шёл и нелепо, из стороны в сторону размахивал руками, словно косил невидимую небесную траву и, не зло матерился.
Я справил нужду и пошёл к дому.
Со стороны Ростова уже бледнел край неба.