Ничего не произошло, только кровь застучала в ушах, ноги ослабли и задрожали, а перед глазами забегали хороводом маленькие солнца. Это не ад, отчётливо понял Лазарь. То есть, не тот ад, куда меня отправил Франсуа. Это другой мир, гораздо более враждебный и неподатливый. Может, это и есть настоящий ад. И если я не найду выход отсюда, он меня съест. Он обернулся на шипение воздуха. Снова автобус у павильона. Лазарь поспешил в надежде найти и прочитать табличку с описанием маршрута. Не удалось: табличка вроде и была, но начертано там было нечитаемо. Или же автобус слишком быстро укатил. Лазарь плюнул с досады. Точнее, безуспешно попытался. Нечем было плевать. И делать нечего, кроме как двигаться дальше, за потоком машин.
Приступ слабости настиг его возле очередной автобусной остановки. Лазарь присел на скамейку и уставился на неостановимый бег бесчеловечных железяк. Похоже, я здесь никого и ничего не найду. А это значит, что скоро свалюсь в полном бессилии и буду лежать, пока не умру от жажды. Наверное, можно так и остаться на этой лавке. Не всё ли равно, где? На подруливший автобус он поначалу почти не обратил внимания. Подумал вяло, что можно сесть и прокатиться напоследок, а может, и остаться насовсем там, на мягком по сравнению с этой скамейкой кожаном сиденье. И тут из распахнувшейся средней двери на мостовую выпало что-то меховое. Присмотревшись, Лазарь понял, что это тело собаки. Ещё живое, но обессиленное — животное подёргивало лапами, силясь подняться, но даже головой ворочало с трудом. Не жилец, подумал Лазарь. Скоро отойдёт, бедолага. Надо бы убрать с мостовой, а то автобус покалечит. Он пошевелился, и движение было замечено. С воплем, жалобным и радостным одновременно, животное вскочило и кинулось к Лазарю. У скамейки силы его оставили, животное рухнуло в нелепой позе, подвернув под себя лапы и положив задранную кверху голову Лазарю на ноги, между босыми ступнями и коленями. Подёрнутые дымкой глаза смотрели на лицо Человека. Лазарь погладил собачью голову, дотронулся до носа. Тот был сухой и горячий. Животное попыталось лизнуть руку — язык был тоже сухой, горячий и шершавый.
— Тоже пить хочешь, — сказал Лазарь, с трудом ворочая языком. Животное встрепенулось. — Извини, я в таком же положении. Ничего здесь нет.
Он наклонился и осмотрел животное. Вроде не истощённое — из бывших домашних, наверное. Шерсть потускнела немного, а так ничего. Пару дней здесь околачивается, не больше, потому и не оголодало. И не успеет: от жажды умирают раньше. Кстати, это кобель.
— И как же ты сюда попал? Пошёл за своим хозяином и потерялся?
Пёс заскулил.
— Лежи пока. Не знаю я, что с тобой делать. И вообще что делать. Ни еды здесь, ни воды. Настоящий ад.
Они помолчали.
— А ведь нам теперь вместе ходить, ты от меня не отстанешь. Надо тебе имя придумать. Хочешь быть Кузьмой Иванычем, а? Масть, правда, не та, но ничего, сойдёт?
Насчёт масти вопрос был спорный. Кузьма Иваныч из песни пёстрый и с рыжей головой. У новообретённого чёрная спина с белым пятнышком, белая грудь, белый живот и белые чулки на передних лапах. На бёдрах и голове проступает странная пёстрая раскраска тигрового толка. С некоторой долей рыжины. Кузьма Иваныч снова заскулил, жалуясь на судьбу. Лазарь вздохнул и поднялся. Прислушался к себе. Вроде жив.
— Ну, пойдём, что ли. Может, хоть к реке какой выйдем.
Теперь они шли вдвоём. Впереди хромал Лазарь: как ни осторожничал, а ноги всё-таки стёр. По пятам цокал стёртыми когтями Кузьма Иваныч. Цокал неровно, постоянно сбивался. Но молчал: то ли понимал, что бесполезно, то ли просто сил не было. Проспект тянулся и тянулся: витрины магазинов, дома без витрин, перекрёстки с пустынными улочками, проезды во дворы. И не было на этом однообразном пространстве ни реки, ни паршивенького ручейка, ни парка с прудом. Только асфальт и хилый газон с запылёнными деревьями.