— Та тож нэ могылы. – Неожиданно для себя я перешёл на местный диалект, — а водопровод. Никакой мистики.

— Нэхай, — осклабился Юрок. – За ваши гроши усэ ваши прычуды. Нэгорювайте. Дэсять и усэ як в банке. Бэз мистики.

«А ведь у меня тут на кладбище отец похоронен» — подумал я – «А я на могиле лет десять не был. Зачем блатному соврал, что никого? Может боялся, что будет расспрашивать. А осмелился бы к отцу «на девятый» придти…  Понял, что нет. — «Это хуже, чем за родителями в замочную скважину подглядывать…» — На душе было погано.

Я начал подмерзать. Микроавтобус до Выхино похоже застрял в пробках. В кармане заегозил сотовый. Брат.

— Саш, ты где?

— На кладбище, Николо-Архангельском. Заказчик проекта из пригорода подбросил к микроавтобусу.

А, понял. А к отцу на могилу конечно не зашёл. Поди и не найдешь где захоронен.

— Слушай, нет, да и темно уже…

— Я так и знал… А обещал… Хотя у тебя это легко… А наследство опять не будешь оформлять, на тормозах спустишь…

— Погоди, я тут в историю попал. Прикинь: человек помер, закопали, а на его могиле на девятый день дерево с его желаниями вырастает. А дерево, как из стекла: лес таких хрустальных деревьев – представляешь… И за всё про всё мужик хочет триста косарей зелёных. А может и псих… Давай в складчину, а? Интересно ведь!

— Саш, зубы не заговаривай. Я серьёзно спрашиваю.

— И я серьёзно. Помнишь у тебя игрушка такая была. В детстве. Синий Медведь. Когда наш отец умер, мать нас на кладбище каждую неделю таскала. Без продыху. Помнишь? Сядет на скамейку у могилы и рыдает, рыдает… А мы рядом стоим, как истуканы…слёзы давим. Помнишь?  Мать – Папочку своего поцелуйте. – Протрёт платком фарфоровый портрет отца на памятнике… — Целуйте сладкие мои… — Ты головой мотаешь и в слёзы… Боялся.  Маленький ещё был, толстый такой, помнишь… И  в синем комбинезоне. На Мишку своего похож… А я целовал, хотя тоже страшно было и гадко… Боялся, сожрёт меня мертвяк, хоть и отец.

– Не было у меня синего комбинезона. Тогда такие не выпускали…

– Ну не важно… А помнишь, как ты того Синего Медведя у входа в крематорий, под ёлкой, голубые такие, как у мавзолея на Красной, и закапывал. В субботу. Хоронил. А в воскресенье — откапывал. Эксгумировал. Может желания какие загадывал? Дети так делают. Он, медведь тот, даже облез весь. И облинял… И даже пах, как то… кладбищем… Помнишь? А где он теперь, медведь тот, а? Синий этот?

Брат молчал.

— Слушай, а у тебя желания чумовые есть?

— Какие желания.

— Чумовые, ну которые ты в могилу унесёшь. Такие  что и стесняешься или боишься себе в них признаться… Есть такие? – Брат молчал. — А хотел бы увидеть, что из них вылупиться… — Брат молчал.

— Нет, — После паузы неожиданно жёстко ответил брат. – Нет у меня таких желаний. Понял.  Слушай, и медведь — Это Мой Медведь, и желания — Мои Желания, и я твоего отношения к матери не разделяю. И то, что ты обещаний не исполняешь и  на кладбище к родным не ходишь – то же. И фантазии твои слушать не хочу. Ты вечно голову надуришь, а другие верят: на-до-е-ло! Пока. Вечером созвонимся. Раздались гудки. Я сунул смартфон в карман и наблюдал, как к остановке, со стороны крематория странно, цаплей поднимая ноги, идёт женщина. Одетая как капуста, в одной руке женщина катила алую сумку на колёсиках, другой, прижимала к себе большой странный предмет в жёлтом полиэтиленовом пакете от «Пятёрочки».

«Бомжиха кладбищенская, — подумал я, не сводя глаз с её  странной ноши. Пакет плыл ко мне по воздуху, как бы сам по себе. — С того дерева блин… ёкнуло внутри. А откуда ещё? — Ноги стали ватными…

— Мужчина, не дорого отдам. — Откуда-то снизу раздался её голос. Бомжиха сидела рядом на корточках и красными в цыпках негнущимися руками неловко разворачивала газетный свёрток.