Люська

Безбашенная отрада. С чуть узким разрезом глаз.

– Бабка – кореянка, – улыбалась, – дед с Дальнего Востока привёз.

– Дудки!  – подпрягался я. – Это наследие татаро-монгольского ига.

Небольшая ростом, невесомая, она покатывалась со смеху от малейшего дуновения ветерка. Её четвёртый номер подскакивал мячиками до облаков. А у меня выпрыгивало сердце.

Тело уютное и удобное. Не неслось навстречу экспрессом, а прижималось второй половиной нашего яблочка.

«Вот я, ешь меня, наслаждайся!»  Ладони шершавые, рабоче-крестьянские. Не чуралась согнуть спину. Всё у неё кипело. Моталась в село, привозила сумки продуктов. Иногда еду доставлял на мотоцикле какой-то Толян. Мне было по барабану. Главное – перепадало вдосталь. Яйца, сальцо, картофель жареный и варёный.  Но чем дольше мы делили подушку, тем чаще ядовитыми лапками царапалось беспокойство.

– И чего этот Толян шастает, как будто мёдом тут намазано? Кто он тебе?

– Комбайнёр, передовик. Мой “трах” первый. Замуж зовёт! – хохотала весело.

Один раз решил напроситься в гости, носильщиком подработать. Замотала головой:

– Нельзя. Побьют. Не нашенский ты.

Ну и ладно. Особо не заморачивался, воздушных замков не строил.

Быстро наладила отношения с вахтёром. Невестой представилась. Когда был на смене, наводила в комнате порядок, мою постирушку забирала, рубашки гладила. Прикрепила над койкой мак, собственноручно вышитый. Тенью стала. Режемся с мужиками в карты, а она лепесточком приклеится, в ухо дышит. Мне и в радость.

Жорка, когда узрел Люську, позеленел, цепляться начал:

– Уступи. Месяц поить буду. Грудь – загляденье, тёлка – зашибись!

Придурковато улыбался в ответ.

– Слышь, писака! – примазывался Лёха. – Чем баб берёшь? Глянешь – недоросток недоростком, урод уродом.

– Пролетели, хлопцы! – отнекивался. – У вас на каждой руке по милашке. Я ж не завидую, соплю потихоньку в тряпочку.

На футбол с ней ходили. С одного кулька семечки щёлкали, с одной посудины лимонад пили. Стадион орёт, и она орёт. Трибуны свистят, и она свистит. Правда, вначале команду перепутала, чуть нам «болелы» по голове не настучали. Счастьем светилась. Засыпая на плече в узкой кровати, или на улице, старательно ступая мелкими шажками в ногу, часами слушала мою белиберду. От опусов впадала в транс, прижималась, дрожала, шептала:

– Кохалику мій! Єдиний у світі!

Не стеснялась окружающих.  Названивала по заводскому телефону. В её центре мира существовали только мы. Когда в редакциях получал очередной грубый пинок, вспыхивала:

– Плюнь! Ещё напечатают! Забей и продолжай! – Люська в литературе была полный профан.

Мы набирали портвейна, закусона и забирались в лесопосадку на необитаемый остров. Иногда не неё находило: голышом, под мелодию сквознячка,  диковинные па на траве выделывала. Босые ножки поранить не боялась. Кордебалет из кустов акации украшал сцену перед единственным зрителем.

Если злилась на меня, то гнев взрывался фейерверком. Искры попадали на прохожих, на деревья, на трамваи и тут же гасли. Продолжала плестись следом побитой собачкой. Я, чёрствый ублюдок, не понимал – какой гостинец поднесла мне судьба.

Однажды мы с Лёхой и Жоркой рванули экспромтом на вылазку с ночёвкой. У Лёхи дальний родственник жил у ставка. К удочкам и самогону добавилась байки с прибаутками местного рыбака. Пахло гоголевской Малороссией. Люську предупредить не успел. Она металась обезумевшей тигрицей, потерявшей глупого детёныша. Несколько раз прибегала в общагу. Немного успокоилась, узнав – исчез не один.

Через день приплёлся к ней. С вином и конфетами. Ни слова не сказала, только слёзы из глаз потекли. Не видел её плачущей. Не по себе стало. Упала и растворилась во мне. И поплыли мы льдинками в кипятке.

– Люська, давай жильё снимем! Матрас купим, чайник. Представляешь, под настольной лампой ты и я.

– Не пара мы! – в повлажневшую подушку зарывалась. – Не примут тебя! Да и я… Мне за тобой не угнаться. Кохалику мій! Єдиний у світі!