—
Хлодвиг Вывернутая Наизнанку Правда,
вручил Шольцу Лживому Умозаключению ключи
для кладовщика Мартина Извращённое Понимание.
Шольц передал Мартину.
Мартин вставил ключи и открыл дверь заплесневевшего склада.
Всех троих раздавила огромная глыба выкатившейся наружу ИСТИНЫ!
Танцуют все!

Даже будущие поколения никогда не поймут, кого хотел обдарвинить Дарвин — обезьян, себя или человека?
***
Дарвин между обезьян всё ходил и ходил зигзагами, до тех пор, пока у них извилина за извилину зазигзагилась. Дарвин не предполагал, что эти изменения в мозгах обезьян будут столь не обратимы и они все превратятся в людей. Та же часть, которая осталась обезьянами — нам просто кажется.
(с) Юрий Тубольцев

С тех пор, как Дарвин изобрел свою теорию, человек стал теоретическим, но обезьяны этому успешно сопротивляются, и похоже что унаследуют землю после него.
(с) Юрий Тубольцев

А что, пожить, покайфовать ещё охота?
И умирать не хочется совсем?
А придётся!
Внезапненько так, превратиться в тлен.
В пепел и золу!
Несу вам ерунду?
Отчего же?

В мире всё вершится по спирали.
ДНК, экономика, культура.
Человечества дела все вписаны туда.
По спирали истекает жизнь — водица во воронку — время.
На конце воронки человеки — реки потекли.
Ресурс планеты почти весь исчерпан.
И люди почти все извращены.
Сам, небось, считаешь себя добрым, правым, справедливым?

А кто вчера соседке сумку до подъезда не донёс?
Кто на днях желал чтоб сдох коллега?
Кто если не, ты, спеша прошёлся мимо дяденьки с инфарктом?
Ты, ведь сам за день по тыщи раз ругал водителей, автобусников, пешеходов! На жену смотрел как на ворчливый пень!
А в тесном кругу пропесочивал — судил соседей, родственников и знакомых!
Не, ты, ли за день смотрел — желал девиц красивых,
тем самым с ними переспав?

Да, именно, ты, и не донёс, желал, чтоб сдох,
прошёлся мимо, ругал людей, жену пеньком считал,
с девицами блудил!
И таки каждый день, да и не ты один…
Твой сосед, по дому соседи,
район и город, — все так же и живут, и думают,
и чувствуют — смердят ежесекундно!
От людей смрад и стоит неимоверный!

Пришёл конец закономерный,
осатанению человечества приходит свой предел.
Тут не Господь расчистит всё потопом,
а человекусы и сами,
науськиваемы теми же чертями,
себя в раз в пепел и золу разворотят!
А что, пожить, покайфовать ещё охота?
И внезапно умирать не хочется совсем?
А придётся!
Мироздание достал всем!

Адам любил обезьян, но с появлением Евы «через нехочу» пришлось любить её, однако первая любовь все-равно осталась в сердце Адама навсегда, и, когда он реинкарнировал в Дарвина, он вернулся к своей первой любви на новом этапе.
***
Дарвин был первым Человеком, который пришил себе хвост, чтобы доказать, что крайности сходятся, и стать обратно обезьяной…
(с) Юрий Тубольцев

Раньше, чтобы стать Человеком, надо было съесть Человека, поэтому все люди были или людоедами или обезьянами, но теперь все поверили Дарвину, который наврал про эволюцию, на самом же деле, если ты еще не съел Человека — ты пока обезьяна, но твой прогресс в твоих лапах, хвостатый…
(с) Юрий Тубольцев

У старухи-процентщицы был длинный шершавый и лысый хвост. И Раскольников его просто из сострадания отрубил, чтобы как-то поправить дело, и никак не ожидал, что старуха от этого сдохнет. Жизнь — это драма, замешанная на непредсказуемости. А беременную Лизавету Раскольников вообще не трогал. Её прогрыз изнутри ребенок — мутант, которого потом идиоты назвали самым человечным человеком.
(с) Юрий Тубольцев

Шесть ступенек

Дверь автобуса и не думала закрываться. Водила привычно орал о несознательности пассажиров и обещал до следующего утра не сдвинуться с места. Пришлось надавить на впереди стоявшее пальто. Его владелица попыталась двинуть локтём в моё остекленевшее состояние дремоты, но одуревшая масса сплавившихся тел загубила идею в самом начале. Зато её ноги в замшевых сапожках нагло умостились на моих одеревеневших пальцах в лёгоньких ботинках.  А так хотелось добраться до работы, не приходя в сознание. Я уткнулся носом в затылок, показавшийся из-под вязаной шапочки. Запах духов окончательно вернул меня в реальность. Она! Две недели тому назад нас склеило у замёрзшего окна, словно в забитой селёдками бочке. Осталось послевкусие от не съеденного пирога. Я даже стишок тогда изобразил:

Мороза настойка.

Автобус напичкан.

Слепило нас слойкой –

И вспыхнула спичка.

Мы так не знакомы,

И так чудом близки.

В узорах оконных –

Дыханья ириски.

Обуглена кожа,

Но цепи морали

На страже.

                   Похоже,

Мы что-то украли.

У каждого  – нечто,

Потерь зрелых плеши.

Сойдём на конечной,

Зря врозь,

              зря сотлевши.

Случайная вечность.

Через пять остановок дрожжевое тесто жаждущих добраться до работы  разделилось на комочки и вывалилось наружу. Я выпал, держа Читать далее →

Материальность мыслей не означает того, что все они воплотимы, но воплощенная в грубой материи мысль со времнем распадется на атомы, а не воплощенная — останется вечно материальной…
***
Исторические знания не могут быть историческим опытом, ибо все предрешено и не в лучшую сторону, историки бесполезны как и все на свете.
(с) Юрий Тубольцев

Мир не может обновляться, иначе он потеряет свое качество, которое заключается в обновлении лишь только шишки от граблей.
***
Во всём есть доля подвоха, а если без доли — то подвох абсолютный…
***
Чтобы стать человеком, надо забыть о человечестве и не вспоминать…
***
Все мы слепые, ведь мир необозрим…
***
Научную теорию ученый стремится прижать потолком, дабы не превратиться в бомжа.
***
В любой пустоте есть доля рекламы — но в каждой рекламе есть вся пустота.
***
(с) Юрий Тубольцев

• Не бойся льва-людоеда — он может растерзать только плоть, бойся нежную кошку — она может растерзать душу, но лев может стать кошкой — и тогда он безобиден, но если кошка станет львом — все львы от сдохнут от ужаса.

  — Каков король, такова и мораль, но только пока ты на шахматном поле.

• Во времена мамонтов все люди были Лермонтовами, мамонты изо всех сил пытались понять их стихи, но так и не смогли и от этого вымерли, а Лермонтовы, не видя мамонтов, лишились вдохновения и перестали сочинять, остался только один, но и тот, рано или поздно, отправился и к уменьшим мамонтам и ко всем остальным Лермонтовым.

• На первый взгляд, недодуманная семь раз мысль, может показаться недомыслью, но на самом деле это единая неумышленная мысль.

• Инопланетяне — это не очевидный случай высоко подпрыгивающих обезьян, — говорил Дарвин.

(с) Юрий Тубольцев

Как прекрасно иногда одиночество… Оно действует на расшатанные ежедневными проблемами и стрессами нервы не хуже самого современного дорогостоящего успокаивающего средства, способного оказать профессиональную помощь при краткосрочном курсе лечения, и еще больше усугубить проблемы при его длительном использовании. Надо признать, что у него наблюдается один очень нежелательный побочный эффект — быстрое привыкание, вызывающее ложное чувство эйфории от представившейся свободы, сродни легкому наркотическому опьянению. Одиночество бывает вынужденное: оно настигает нас в отсутствие любимого и любящего человека в какой-то период жизни. И осознанно выбранное, привычное одиночество — удел сильных творческих личностей, не допускающих ни малейшей попытки извне проникнуть в их непостижимый, сложный для понимания окружающих, внутренний мир. Часто желание человека остаться один на один с одиночеством обусловлено самой древней со времен сотворения Земли причиной — страхом. Но это не означает, что среди нас так много трусов. Все до банальности просто: боязнь быть отвергнутыми самыми родными людьми, которых мы боготворим, несмотря ни на что, рождает бесконтрольное, бессмысленное и нелогичное чувство страха — страха остаться одному. Поэтому самостоятельный выбор одиночества некоторыми людьми, как единственной панацеи от одиночества вынужденного, становится серьезной проблемой, над которой стоит задуматься. Не слишком ли мы эгоистичны к своим близким и любимым? Существует такая гипотеза, что все страхи родом из детства. В таком случае напрашивается вывод — одиночество во взрослой жизни берет свои истоки в далеком и кажущимся таким безоблачном детстве. Ах, эти взрослые сильные дети, обрекшие себя на одиночество!

Парень брел вдоль забора по незнакомой street. Именно брел, а не шел уверенным шагом. Усталость была тут не причем. Почти каждый вечер после напряженного трудового дня он совершал такие одинокие бесцельные прогулки по чужому городу с заоблачной высоты зданиями и вечно спешащими куда-то и все равно опаздывающими людьми с такими же заоблачными мечтами о своем светлом будущем. Кажется, за забором шла полным ходом постройка здания в современном стиле, но его это не интересовало. Новенькими, купленными три дня назад, дизайнерскими кроссовками он зарывался в еще не успевшую утратить своего первоначального хрупкого очарования, опавшую листву. Этот знакомый и такой родной с детства чуть горьковатый прохладный запах осени напоминал о родителях, оставшихся в другой стране, друзьях и, чему парень, усмехнувшись, искренне удивлялся, нелюбимой школе. Кто бы мог подумать, что он способен так тосковать даже по неприятным воспоминаниям того периода? Сейчас они стали ностальгической музыкой, ласкающей его истосковавшийся по знакомым звукам слух. Ностальгия — это не болезнь. Это симптом — первый звоночек пожизненного душевного одиночества. Прошло не так много времени с того момента, когда он по собственному неподвластному разуму жгучему желанию покинул город, в котором родился, рос, как простой дворовый мальчишка до четырнадцати лет, до того счастливого, а может быть несчастного мига, в который подписал себе пожизненный приговор — жить для публики…

У него было редко встречающееся имя — Ярослав, и необычная для мужчины профессия — классический танцовщик. Балетный плясун, как именовал себя парень, немного стесняясь, но, в то же время, гордо, с дерзким вызовом. Он учился и работал по специальности в Нью-Йорке первый год. В свои неполные двадцать лет Ярослав выглядел почти подростком: высокий, худенький, скульптурно сложенный и подвижный мальчик, немного резкий в движениях. На смуглом, исхудавшем от постоянных гастрольных перелетов и переездов лице, еще не утратившем детскую плавность линий, завораживали глаза. Они не отвечали общепринятым во всем мире канонам красоты: не отличались ни необычайным размером и экзотическим разрезом, не излучали особенный, так воспеваемый поэтами, неземной свет. Но глаза нельзя было назвать среднестатистическими. Это понятие вообще было не применимо к этому парню-загадке.

Его глаза не терялись в однообразной серой волне лиц, плавно нахлынувшей на город. Они магнетическим образом приковывали к себе внимание прохожих, как горящие в бурю маяки манят взгляды обреченных на гибель моряков. В них мирно горел огонь жизни — простой, понятный, согревающий сердца и дарующий надежду безнадежным душам. Особенно душам, утратившим свой внутренний сакральный огонь: медленно тлеющим, чадящим и почти потухшим. Эти остывающие лампады пытались поймать в его взгляде ту искру, от которой смогли бы зажечься вновь. Но пепел не воспламеняется.

Описать цвет глаз Ярослава, пожалуй, не под силу самому выдающемуся писателю и даже художнику, имеющему мировую известность. Но не использовать эту счастливо представившуюся возможность было бы еще одним преступлением против человечества. Каждый, кто видел его глаза впервые, по-разному мог описать цвет: в силу своего жизненного опыта, богатой фантазии и набора хранящихся в памяти, часто употребляемых в обществе, эпитетов. Сухой физиономист определил бы этот цвет, как темно-карий; влюбленная романтичная девушка назвала бы шоколадным, а люди с творческим воображением даже не задумываясь, сравнили бы их с бездной — притягивающей своей глубиной; неизученной Вселенной, которую стремятся постичь далеко не все. Это была неповторимая, непредставленная в известном спектре цветов расцветка. Такие оттенки встречаются только у самородков, чудом добытых счастливыми кладоискателями. Этот цвет находился за гранью понимания. Ему не придумали еще названия. Но все же возьму на себя смелость предложить новый цвет — цвет искренности.

Этот взрослый ребенок, уже попробовавший в своей недолгой, но удивительной жизни горький привкус первой несчастной влюбленности, еще не познал истинную любовь. Ее терпкий, с солоноватыми нотками крови разбитого сердца, неповторимый вкус и букет ароматов кожи, волос, рук любимого человека. Эти чудесные открытия ему предстояло пережить. А пока, накинув на голову капюшон байковой толстовки, будто защищаясь, таким образом, от обрушившегося на него мира, спрятав руки в карманы полосатых брюк и немного ссутулившись, как обычный подросток, Ярослав брел по незнакомым улицам. Под ногами скрипели яркие, отдавшие всю свою зелень бесцветному небу и еще не успевшие пожухнуть, листья деревьев. Это время года примиряло с неизбежными потерями. Морозный вечерний воздух приятно холодил разгоряченное лицо и прямо заявлял, что зима не заставит себя долго ждать. Возможно, он был единственным человеком в этом городе, кто с таким нетерпением ждал ее первого вестника — снега-призрака, таившего от одного неосторожного прикосновения взгляда. Ярослав наслаждался такой редкой для него удачей — одиночеством. Он бесцельно шел, стараясь скрыть от встречных прохожих безудержное ликование. Никто не узнавал его, не останавливал, не пытался проникнуть в душу…

Сперва чрево было отражением естества человека, но, когда изобрели

книги, его естество стали отражать они. Но, когда изобрели компьютер, то

естество компьютера превратило человека в железяку.

(с) Юрий Тубольцев