Сегодня Синица не прилетела. Почему с большой буквы? Это её имя. Олег улыбнулся. Вот уже год, как исчезли друзья, знакомые, коллеги. Осталась резко постаревшая жена и маленькая говорливая птичка, представившаяся просто Синицей. Уже год, как он лежит неподвижным бревном, смотря в окно на небо и прося смерти. Год, как отказали ноги. Целый год… А в памяти только тот страшный день.

…Спина болела давно. Немели руки и судороги сводили ноги. Надо было работать и он работал. На таблетках и кофе, на водке и крепких сигаретах. Надо было работать. Надо было в мороз и ветер таскать тяжеленные стропа и крюки, надо было прыгать по вагонам, цепляя груз. Таблетка, сигарета, вагон… снова таблетка, сигарета, вагон. Так проходила смена. Потом приходила боль. Он просыпался от боли в спине и снова пачками жрал ненавистные таблетки. Потом надо было делать что-нибудь по дому. Если завтра не надо было на работу, он напивался. Орал паскудно- печальные песни, пытаясь ими забить боль и страх. Пытался что-то объяснить жене и натыкался на бетонную стену непонимания. Пустела бутылка и вместе с ней пустел мозг. Тогда он шел спать. Шел… Он мог еще ходить!

Он всё же сходил к врачу. Анализы, снимки, томограммы. И вот он сидит в кабинете невропатолога. Врач был немного ( по строительным меркам) пьян. Он просмотрел ворох бумаг, которые принёс Олег и поднял мутноватые глаза на пациента.

— Кем работаем?
— Стропальщик.
— Совсем дурак?
— Почему?
— Тебе нельзя поднимать ничего тяжелее кружки с пивом.
— Мне надо работать.
— Или срочно меняй работу, или готовься.
— К чему?
— Скоро придет день, когда тебя парализует, и ты будешь валяться в собственном дерьме, прося небо о смерти. Только она не придет. У тебя очень большой запас здоровья.
— Иди ты на хер, доктор!
— Взаимно! Выпьешь?
— Наливай.

Они пили чистейший медицинский спирт из мензурок, закусывая подгнившим яблоком. Врач всё пытался объяснить Олегу – какой тот идиот. Олег упрямо мотал пьяной головой и буровил о доме, жене, кредитах. На вопрос врача: « Что будешь делать, когда откажут ноги?» Олег ответил: « Шприц. Два куба воздуха в вену». Врач разлил остатки спирта и тихо сказал « Аминь».

Олег продолжал работать. Это было делать всё труднее и труднее. Желудок уже не принимал такое количество таблеток. Олег, прячась от всех, выташнивал кровавую пену. Работа – не место для жалости. Или работай, или вали отсюда. Здесь люди зарабатывают деньги. Здесь нет места больным и убогим. Сожми зубы и паши. Или сдохни. Человеческого мусора на этой планете… семь миллиардов единиц хранения. Пропажи одной – никто не заметит. Он уже не гнал от себя эти мысли. Было тяжелое равнодушие. Хотелось одного – лежать. Просто лежать, смотря в облака. И небо услышало его…

Он проснулся поздно. Сегодня выходной. Куча дел по дому. Потянулся, что бы встать… Волна горячего ужаса накрыла его. Кровь била толчками в уши. Из горла рвался крик. Ниже пояса все было мертво. Отказали ноги. Ну этого же не может быть! Этого не может быть никогда! За что?! Господи! Боже мой! В ответ была тишина. Олег, проглатывая слезы, кричал в лики у потухшей лампадки. Лики молчали.

— Видать абонент занят или сменил номер. – Раздался смешок из угла. Олег повернул голову. Никого. Тот же голос продолжил – А ты перезвони. Может у них обед – нектар с амврозией вкушают.
— Ты кто?
— Конь в пальто! Конкурирующая фирма твоего абонента. Вот шел мимо – решил проведать будущего клиента. Ты про шприц и воздух докторишке говорил? Шприцы у тебя в черной коробке, на нижней полке. А воздух… Ну его ты сам найдешь. Как решишься – буду ждать. Выпьем, поговорим о делах наших скорбных. Давай, не тяни. Водка прокисает.

Олег смотрел в угол. Ну никого же! Только почему – от этого угла с утробным шипением шарахнулась кошка? Неужели не видение? Если есть этот… в пальто, значит есть и Бог? Почему же Он молчит? За что? Ладно, грешил и редко каялся. За что это его жене?! Она ведь не бросит больного… Дурочка. Олег сумел сбросить тело с кровати и пополз по скользкому холодному ламинату к лестнице на первый этаж. К черной коробке со шприцами. К единственному выходу из этой ситуации. А вслед ему печально смотрели лики с икон у потухшей лампадки.

Уйти не удалось. Побег не удался. Его оставили «мотать срок, припаяв за рывок пожизненный трюм». Резко постаревшая жена, больница, врачи, какие-то родственники. Мелькали черными мотыльками дни суеты. Ничего нельзя было сделать. Слишком поздно. Его привезли домой и похмельные санитары уронили его на кровать у окна. Жена дала им две тысячные бумажки и ушла в соседнюю комнату. Плакать и молиться. Молиться и плакать. И просить её принести пустой шприц или пузырёк сердечных таблеток было бесполезно. Грех! А лежать и гадить под себя, зоновско-строительным матом проклиная небо, не грех?! Да пошли вы все! Дайте же мне уйти!

Шли дни. Пролежни, памперсы, слёзы. Пришла весна – можно было открыть окна. А то от тяжелого запаха шугалась кошка. В окно задувал весенний ветерок. Олег смотрел в экран ноутбука. Люди жаловались на дороговизну и плохие дороги. Они ругали правительство и, плача о своей нищете, планировали отпуска … Где нибудь у экватора. Олег, сглатывая слёзы, шептал: « Тупые скоты! Какие у вас проблемы? Вместо « Мальборо» стал курить « Петра»? Пойми – ты можешь ходить! У тебя видят глаза и есть руки. Что же еще тебе надо?!» Он отбросил в сторону ноутбук.

— Ну да. В чужих руках всегда х.. толще.
Олег повернул голову. На окне сидела синица. Она, склонив на бок голову, изучала лицо Олега. Олег уже не умел удивляться. Ну говорит синица и чё?! Почему б ей и не поговорить с полутрупом?

— Привет. Тебя как зовут?
— Синица. Просто Синица. Решила вот потрепаться. Наши полетели воробьям морды бить, а я не захотела. Убогое развлечение. Дай, думаю, с умным человеком о бренности бытия и бесконечности вселенной потрещу.
— У нас говорят: если в дом влетела птица, значит — скоро умрёшь. Только не говори, что это неправда!
— Не буду. Хотя брехня полная. Нет, Олег… Мы не души умерших предков. Мы просто птицы. Люди просто люди, птицы просто птицы. Всё просто. Этот мир не так прост, как вы люди думаете… Он ещё проще. Есть солнце и небо, есть земля и вода. Есть горы. А вся ваша цивилизация – просто песчаные домики, построенные малышами в уютной песочнице. Вы играете в игры, ссоритесь, плачете. А кто-то ждёт- пока вы повзрослеете. Только вы упорно не хотите взрослеть.
— Философ с перьями!
— И чё? Я зиму жила под окном университета. Наслушалась такого! Вот там философы… с перьями. А я просто Синица.

Синица прилетала каждый день. Они говорили обо всём. О небе и облаках, о том на что лучше клюет тарань. Синица разбиралась во всем. Она рассказывала анекдоты и первой хохотала, запрокинув назад голову. С ней было легко. Она не выдавливала из себя унылые слова поддержки, не плакала в уголке. Она называла вещи своими именами. Синица любила разговоры о футболе и рыбалке. Она не могла без мата говорить о «мясе» и часто начирикивала « Город над вольной Невой». Она не утешала и не соболезновала, она просто дружила. Только под вечер ей приходилось улетать. Возвращалась с работы жена. Слёзы… Эти женские слёзы, что прожигают остатки сердца стрелами боли. Кто может вынести их? Олег кричал ей: « Брось! Сдай меня в хоспис. Разведись!» Она плакала. Пытка не кончалась. Проклятый организм не желал слушать приказа мозга. Он жил. Стучало сердце. Ничего. Главное пережить ночь. Завтра прилетит Синица. Завтра. Будь проклято это завтра! Верните мне моё вчера…

… Сегодня Синица не прилетела. Тишина. Мертвая тишина пустого дома и пустой души. Нет звуков, нет боли. Есть ледяной холод безнадёги. Есть серая равнина ада и вечность. Где-то там, в большом мире людей есть жизнь. Здесь нет жизни и смерти. Есть серая матовая пелена и остановившееся время. Есть память. Самый безжалостный палач. Она показывает картинки и мерзко смеётся. Ты видишь себя. Молодым и здоровым. Любимым и любящим. Будь ты проклята, память! Сдохни, тварь! Или пусть сдохну я…

По дому шёл запах гари. Со второго этажа начал ползти удушливый дым. Истошно орала кошка. Олег застонал. Рыжая кошка, игрунья и непоседа, скорее всего перевернула лампаду. Теперь огонь полз по деревянным стенам, пожирая дом. Смерть сползала по лестнице клубами серого дыма. Кашель стал рвать лёгкие. Избавление? Ему « скостили срок»? Да, лучше сгореть заживо, чем заживо гнить. Только вот этот крик, почти человеческий крик кошки! Она то причем? Дура захлопнулась в комнате. Выйти никак. Надо ползти открыть ей дверь. Надо успеть. Кошка не при чем. Она не заслужила такой смерти. Олег упал на пол и пополз на руках к лестнице. Кашель выворачивал наизнанку. Уши закладывало от кошачьего крика. Он дополз до середины лестницы и сорвался вниз. Силы покинули его. Он плакал и перемежал молитвы с проклятьями. Кошка уже не могла кричать. Она хрипела. Олег рванул с груди цепочку с крестом. Он закричал в лицо, распятого за людские грехи, Бога. « Помоги! Наказывай меня, не губи невинных! Нельзя так! Нельзя!» Он плакал и его слёзы падали на потемневшее серебро креста. « Чё разлёгся?» раздался знакомый голос. Среди клубов дыма на перилах лестницы сидела Синица. « Встань и иди. Спасай этого рыжего крокодила. Мне двери не открыть и пожар не залить. Кроме тебя некому. Кончай отдыхать!»

… Жена Олега возвращалась с работы. Сил уже просто не было. Видеть пустые глаза любимого… Слышать от него страшные просьбы убить его. Кто в силах это вынести. Ответь мне, Господи. Дай мне сил и веры. Не дай мне сойти с ума и впасть в отчаяние. Укрепи мой дух, Господи. Машина повернула к дому. Ей показалась, что она всё же сошла с ума. На крыльце стоял её парализованный муж и держал на руках рыжую кошку. Она лизала его седые волосы, а он улыбался. Из открытой двери несло слабым запахом гари. Над домом плыли белые облака и на кусте сирени весело щебетала синица…

— А… в самом деле? — Лазарь сглотнул. Вопрос был слишком безумен, особенно после того, о чём говорили. Может быть, даже ничтожен — в сравнении. — В самом деле в начале всего слово?
— А вспомни! — усмехнулся ключник. Полюбовался на выражение лица Лазаря. — Ну?
Лазарь пожал плечами.
— Для тебя — конечно. Или ты не поэт?
— Я просто читал, что вначале была музыка…
— Я тоже. И не только читал. Ты прав. Для музыкантов всё начинается с музыки.
— А для танцоров — с танца?
— Представь себе!
— Ага… — Лазарь слегка растерялся. Помолчал, но с мыслями так и не собрался, брякнул первое, за что ухватился. — А если мастер ручного труда? Гончар, скажем?
— Я и гончаров видел, — Франсуа, мечтательно улыбаясь, посмотрел куда-то вверх и вбок. — И кузнецов. И рыбаки через меня проходили, — он покосился на Лазаря и хитро подмигнул.
— Ну и?
— Да подумай! Гончары начинают, понятное дело, с глины. Кузнецы… сам как думаешь?
— С железа, наверное.
— Нет, — ключник, продолжая восхищённо-мечтательно улыбаться, покачал головой, — с ними интереснее. С огня! С негасимого пламени. Представляешь?
Лазарь представил.
— Да, интересно. А рыбаки?
Франсуа хитро Читать далее →

И снова был силуэт — белый на фоне белой стены. Только теперь Лазарь точно знал, что это не доктор, и не искал взглядом жену. Его била дрожь. Пустой город не отпускал.
— С возвращением, — сказал ключник. — Ты прямо реактивный. Я только-только врата закрыл.
Лазарь мысленно согласился, что дни короче лет. Но молчал. Боялся стука зубов. Или скрежета. Франсуа поправил ключ на шее и поднёс — неизвестно где взял — металлический стаканчик из нержавейки. Молча. Лазарь выпил. В стаканчике оказался коньяк. Стало полегче.
— Ну что, теперь готов в рай?
— Грехи не пускают, — вышло хрипло, но вполне разборчиво. И голос вроде не дрожал..- После ада чистилище положено.
— Так ты только что оттуда! — Ключник насладился видом полного обалдения. — Из ада другого выхода нет. Прошёл ад — вышел в чистилище. Прошёл чистилище — сюда.
— А пекла там не было…
— Так ты его и не искал. Там каждый находит то, что ищет. Ты думал о своём, своё и нашёл. А кто о своём не умеет, думает о пекле, его и находит. Стереотипы — страшное дело.
— Слушай, — вспомнил Лазарь. — Там же Кузьма Иваныч!
— Кто?
— Пёс ко мне прибился. Ты его забрать можешь? Пропадёт ведь…
— Уже.
— Что — уже? — похолодел Лазарь.
— Уже забрали, — успокоил Франсуа. — Прямо следом за тобой.
— Он сильно мучился? — Лазарь догадался о смысле этого «забрали».
— Почти нет. Сердце не выдержало. Полчаса — и всё. Теперь ему хорошо.
— А у меня там стих сочинился, — сказал Лазарь после паузы. Ключник кивнул. — Жалко, не записал. Забуду…
— Не жалей.
Лазарь поднял брови.
— Щедрому ничего записывать не надо, — сказал Франсуа. — И так разойдётся по миру. А скупцу никакие записи не помогут.
— Ну как разойдётся? Никто не видел, не слышал. И я уже забываю.
— Не пропадёт, — заверил ключник. — Всё учтено. Кто-нибудь повторит, когда придёт время. Может быть, даже ты.
— Что значит «даже»? Думаешь, не смогу?
— Обиделся. Нет, ты точно клоун, — Франсуа поднял руку, пресекая возражения. — Сможешь, конечно. Просто можешь не захотеть на мелочи размениваться. Хотя мелочи как раз самое ценное в жизни. Так что будь внимателен и не заносись со своей уникальностью.
— А?..
Ключник сделал сочувственное лицо. Как на блаженного смотрел.
— Ты редчайший экземпляр оказался. Вас таких, кто после чистилища обратно в ад просился, — единицы. Перед тобой Достоевский был. А единственный, кто вернулся — Данте. Теперь вот ты ещё.
— Погоди, — Лазарь похолодел и снова задрожал от пойманной мысли. — Так это я и первый раз в чистилище был?
— Первый? А… Ну да. Обычная человеческая жизнь со всеми невзгодами и находками, с правом выбора между добром и злом. Самый лучший способ узнать, кто чего стоит.
Лазарь почувствовал слабость в ногах. Так бы и сел прямо на мягкий зелёный пол. Как на траву.
— И чего стою я?
— Я ведь уже сказал: ты исчислен, и путь твой в рай. Ну некуда больше, извини! — Франсуа развёл руками.
— Хоть бы сказал, за какие заслуги. Я же так перед женой виноват…
— Она тебя простила?
— Наверное, простила, — согласился Лазарь. — Она святая женщина. Вот кому прямая дорога в рай.
— Она уже там, — подтвердил ключник. — Она простила. Значит, нет на тебе этого греха.
— А другие?
— Да не в грехах дело! Ты реализовался. Как ещё модно говорить, предназначение своё исполнил. И потому на тебе никаких грехов нет. Списаны, — Франсуа сделал отмашку, словно сбрасывал эти грехи со стола в мусорную корзину.
— И только? — Лазарь почувствовал обиду. По-детски жгучую и нелепую. Его обманули. Он старался, сдерживал себя как мог (как хотел, поправил себя Лазарь), грузил себя чувством вины — и всё впустую. Зазря. Потому что грехи, сколько бы их ни было, списаны, и никакой кары не будет, а значит, мог бы грешить и больше. Если бы сам захотел. А ведь жил всё же как хотел, понял вдруг Лазарь. Если чего-то очень сильно хотел, никакие запреты не останавливали. Без тормозов жил. Грешил беспрестанно. И это всё за просто так списано? Не верю!
— За что? Какое такое предназначение?
В руках Франсуа снова оказалась та самая первая книжечка стихов. Ключник раскрыл её, глянул мельком, проверяя страницу, протянул:
— Читай!
Этого не могло быть никогда. Старая книжка, сделанная в далёкие времена, когда он работал учеником наборщика в университетской типографии, почему и оказался рядом с ротапринтом. И стихотворения в ней должны были быть тех лет. Собственно, то, на котором книжку открыл Франсуа, тогда же и было написано, и было оно в книжке. Но в той, старой редакции. Пару лет назад Лазарь вдруг вспомнил про это стихотворение. Нашёл в какой-то газетной вырезке, подивился несоответствию между высотой замысла и убогостью исполнения, погрустил да и переделал, не оставив от исходного варианта почти ничего. Стихотворение не отпускало его ещё месяц, пока он не дописал финальный катрен. Именно эта, крайняя, редакция красовалась сейчас на пожелтевшей странице, исполненная кривым шрифтом разбитой пишмашинки и повторённая вдрызг ушатанным множительным монстром.
— Это что?
— Ну, если уже свои стихи не узнаёшь…
— Не дури, — прошептал Лазарь, сжимая кулаки. Кровь гремела в ушах, сердце ныло, как тогда, в день последней ссоры. — Ты же знаешь, о чём я…
— Последние четыре строки, — быстро и очень серьёзно сказал Франсуа. Кажется, он испугался всерьёз.
Лазарь уставился в книжку. Тот самый финальный катрен, который он целый месяц не решался вставить в текст. Измучил тогда и себя, и жену: ходил в глубокой задумчивости, нервничал, раздражался, всё валилось из рук. И всё это прошло, стоило только принять решение.
— Читай!
— Вслух?
— Как хочешь. Только прочитай…
Лазарь не глядел в текст. Нужды не было. Эти четыре строки он запомнил сразу и до самой смерти.
         Я ухожу в предсотворенья тьму
         И не взыскую жребия иного.
         Я нужен там лишь только потому,
         Что осознал: вначале было Слово.
— Вот, — сказал Франсуа.
— Что «вот»?
— Вот это и было твоё предназначение.
— Четыре строки?
— Да.
— Всего?
— «Эрика» берёт четыре копии… — продолжать Франсуа не стал. Лазарь молчал, придавленный осознанием собственной глупости. Когда тишина стала невыносимой, выдавил с трудом:
— А… Надя? — он впервые в этой комнате назвал жену по имени. Ключник понял.
— Я же сказал — она в раю.
— Но я же…
— Ушёл раньше? Так ведь по аду сколько потом болтался. И потом, тут время по-другому идёт.
— Если в раю — значит, исполнила предназначение? Да? — Франсуа кивнул. — А какое оно у неё было?
Ключник усмехнулся.
— Тебя поддерживать, клоун! Чтобы ты смог своё исполнить. А то пошёл бы, как миленький, на второй круг.
— И Надя?
— И она тоже. Пока не реализовался — грехи не списываются. Пока от грехов не очистишься — из чистилища выхода нет. Будешь проживать жизнь за жизнью. Некоторые называют это реинкарнацией.
— А говорят, что в людей реинкарнируют только самые достойные.
— Я не спорю, — пожал плечами Франсуа. — Может, в какой-то системе ценностей они и есть самые-самые. Грехам не поддавались, зла никому не делали. Вообще ничего не делали. Потому и не реализовались. Для этого ведь что-то делать надо. Безделье — не доблесть.
— А что доблесть?
— Включи мозги и подумай. Если хорошо подумать, ответы придут.
— Я смотрю, у тебя не всё ответы есть, — ключник согласно кивнул. — Много думаешь, наверное, — снова утвердительный кивок. — А есть хоть что-то, чего ты не знаешь?
Франсуа расплылся в довольной улыбке.
— Я всё знаю! — полюбовался выражением лица Лазаря и добавил уже серьёзно. — Вот только себя никак познать не могу.
— Тогда скажи мне, знаток — почему в чистилище никого не было?
— Сейчас? Всё просто: ты для них уже умер.
— Для всех?
— Ага.
— А для Кузьмы Иваныча, значит, нет?
— Значит, нет. А может, — ключник состроил скорбную физиономию, — недосмотр. И тут случается.
— Врёшь.
— Ага. Видишь, как всё просто, если хоть немного подумать.
— Я не думаю. Я чувствую.
— Можно и так, — согласился Франсуа. — Тоже способ познания.
— А почему я там не реинкарнировал? Почему вернулся каким был? Я же предыдущую жизнь помню. С детства.
— Если бы не реализовался — пошёл бы на следующий круг. Как миленький. От самого младенчества. Данте по-честному девять кругов отмотал, на десятом вышел. А твоя, как ты говоришь, предыдущая жизнь — это четвёртый круг был. Всё ещё не помнишь? — ключник лукаво прищурился.
Помолчали. Лазарь переваривал услышанное, Франсуа не торопил.

(Окончание следует…)

Воздух продолжал накаляться. Лазарь сбавил скорость, но пот струился по лбу, шее, спине. Помнится, в прошлой жизни на такое налетали комары. Даром что город. Или специальный городской вид. Сейчас тучей бы вились. А вот нет их. Похоже, тут кроме нас с Кузьмой Иванычем других живых существ нет. Деревья, кусты и травы не в счёт, они из другого царства. Никуда не ходят, никого не едят, только воду из-под себя сосут потихоньку. Воду… Лазарь затормозил. Как же я раньше не сообразил? Можно же найти травку посочнее, пожирнее. Только не здесь, тут вся растительность выхлопными газами пропитана. В стороночке, подальше от этого бешеного трафика.
Лазарь свернул во двор. Если этот такой же, как и тот, где очнулся, то должны быть и трава на газонах, и цветы, и деревья. Они-то воду где-то добывают. А среди цветов ещё и весьма сочные стебли попадаются. Значит, можно попытать счастья. Не съем, так поднадкусываю.
Во дворе и впрямь было богато зелени. Газонная трава, не познавшая косилку, колосилась не хуже пшеницы на киношных целинных полях. Лазарь вырвал пук и протянул Кузьме Иванычу:
— Возьми, попробуй.
Кузьма Иваныч вежливо понюхал траву и тоскливо опустил морду долу. Лазарь отделил пяток стеблей и попытался разжевать. Мясистые с виду, стебли оказались сухими, как макаронины, шершавыми, как наждак, и вдобавок ещё колючими. Лазарь отшвырнул траву и долго плевался. Нашёл клумбу с цветами, выбрал стебель потолще, отломил, сунул в рот и сморщился от горечи. Кузьма Иваныч тоже отказался. Они прошли вдоль всего дома — длинного, подъездов на десять, — пробуя на зуб каждый новый вид растительности и каждый раз жестоко обламываясь. От безысходности Лазарь даже листья с берёзы попытался жевать. Они оказались такими же сухими и на вкус пластмассовыми. Кое-как освободив рот от мерзкой кашицы, Лазарь оглянулся. И ахнул.
— Ё-моё… Теперь я знаю самое главное занятие человека. Создавать мусор.
Пройденный путь был отмечен сорванными и брошенными на побитом асфальтовом тротуаре стеблями. Лазарь обречённо осознал, что всё это непотребство он сотворил сам, в одиночку и за небольшое время. И так вопиюще оно смотрелось, что нельзя было не прибрать.
От движения внаклонку почти сразу закружилась голова и накатила слабость. Лазарь встал на четвереньки. Стало полегче, но оказались заняты руки. Охапка же быстро распухла и в одной горсти умещаться перестала. Чертыхнувшись, Лазарь снял пижамную рубаху и соорудил из неё подобие мешка для мусора. Обратный путь отнял явно больше времени и сил. Завершив его, Лазарь упал на рубашку-мешок, ставшую подобием туго набитой подушки. Рядом тяжело плюхнулся несчастный Кузьма Иваныч.
Он долго тряс рубашку над мусорным контейнером, всё равно какая-то былинка застряла в складках и противно кололась под мышкой. Лазарь снял рубашку, снова вытряс, прощупал как следует. Ничего не найдя, надел. Былинка продолжала колоться. Лазарь огляделся в поисках идей и понял, что двор ему знаком. Вон та кривая разлапистая ветла в углу. Или не ветла? Тоже мне, певец родной природы, ни деревьев, ни цветов толком не знаешь, одна тёмная материя на уме. Ладно, пускай ветла. Потом вон та ярко раскрашенная лоджия на восьмом этаже. Бревенчатое сооружение на детской площадке, щедро затемнённое морилкой. Лазарь обернулся. Да, вот и панель над козырьком третьего подъезда: низкое окно, а над ним зелёный прямоугольник и жёлтый косой крест поверх, плоды творчества доморощенных дизайнеров. Надо же, столько времени таскался по родному городу — и не узнал! Лазарь заворожённо потопал к своему — первому — подъезду.
Перед дверью его взяло сомнение. Самобеглые железки, закрытые магазины с пустыми витринами — это же больше всего походит на декорации. И ничего узнаваемого до сих пор не было. И от родного двора до проспекта Мира в реальности далеко. Может, и это тоже декорация, которую хищный город-монстр выстроил, насосавшись воспоминаний? А у меня ведь домофон. Ключей нет, людей нет, и входа, стало быть, тоже нет. Лазарь всё же протянул руку к дверной ручке. В щиколотку впились зубы — Кузьма Иваныч ухватил, не то чтобы больно, но чувствительно и крепко. Лазарь вздрогнул и заорал. Кузьма Иваныч отпустил ногу и припал к земле, виновато прижав уши и жалобно глядя вверх. Лазарь, сердито покачав головой, снова потянулся к двери. Зубы внизу клацнули — на этот раз Кузьма Иваныч вежливо ухватил штанину.
— Ну что ты творишь, безобразник! Это же не какой-то там «Парадиз», куда с собаками нельзя, это мой дом! Мой, а значит, и твой тоже. Дом, понимаешь?! — Лазарь не стал тратить время на гадание, собаку он уговаривает или себя, и рванул ручку со всей дури. Дверь неожиданно легко распахнулась, заехала ему по босой ступне и острым краем рассекла кожу. Лазарь завыл и запрыгал, пятная крыльцо кровью. Кузьма Иваныч поначалу отскочил подальше, а когда Лазарь прыгать перестал, подбежал и стал жадно лизать рану.
— Ты что? — опешил Лазарь. Испугался, если честно — а вдруг вконец измученное животное решит просто употребить спутника в пищу. Но Кузьма Иваныч дальше зализывания раны не пошёл, а через пару минут вдруг лизать перестал, захрипел и повалился набок. Глаза у него закатились, лапы стали беспорядочно подёргиваться. Тут Лазарь испугался уже всерьёз. Наклонился, попытался как-то успокоить бедолагу. Не получилось, Кузьма Иваныч продолжал дёргаться.
— Подожди, — шепнул Лазарь. — Не умирай, пожалуйста. Я сейчас.
Дежурный кирпич, которым при необходимости подпирали дверь, нашёлся на привычном месте, сразу у входа. Лазарь пустил его в дело — на всякий случай. Убедился, что дверь сама не закроется, и побежал. С лифтом даже пробовать не стал, хоть и на седьмой этаж, рванул по лестнице.
Остановился только перед своей дверью. Горло горело, голова кружилась, в глазах плавали солнца. Надо бы открыть дверь, но руки не слушались. По дороге Лазарь наобум толкнулся в несколько квартир и убедился: заперто. Неизвестно, насколько прочно, но закрыто. Вдруг и здесь так же? Как когда-то — страшно давно, — не решался позвонить, так и сейчас застыл. На вид — дверь закрыта прочно, замок с защёлкой. Толкнуть? Позвонить? Кузьма Иваныч умирает, напомнил себе Лазарь. Не тяни время, ты здесь не затем. Он протянул руку и коснулся замочной личинки. Замок тихо щёлкнул, дверь заскулила и подалась. Нерешительность сразу сдуло. Лазарь метнулся на кухню. Вроде всё на месте, даже початый пятилитровый баллон с питьевой водой. Лазарь подхватил пузырь, метнулся на выход. Вспомнил, вернулся, полез в шкаф (тумбу, сервант, комод — да наплевать, как эта фигня из кухонного гарнитура называется, не до этого), отрыл там подходящую миску и снова бросился прочь, чуть не забыв воду.
Кузьма Иваныч уже не дёргался. Тихо лежал на боку, закатив глаза, и дышал прерывисто. Лазарь наполнил миску, перевернул псину на живот, попытался пододвинуть миску — мешали лапы, — потом просто зачерпнул из миски ладонью и поднёс к носу Кузьмы Иваныча. Тот не реагировал. Лазарь приподнял собачью голову, отогнул губы — Кузьма Иваныч по-прежнему был безучастен — и влил жидкость в пасть. Кузьма Иваныч поперхнулся, судорожно глотнул. Лазарь влил ему в пасть ещё порцию. Кузьма Иваныч открыл глаза. Лазарь осторожно, как щенка, ткнул его носом в миску. Кузьма Иваныч принялся жадно лакать и лакал, пока не выпил всё. А миска была большая, литр в неё помещался точно.
Лазарь вспомнил, что сам ещё не пил. Потянулся к баллону, хотел глотнуть прямо из горла. И не смог — его собственное горло вдруг сдавило так, что стало трудно дышать. Водобоязнь? Что за чушь, когда это я успел заразиться бешенством. И от кого. Не от Кузьмы Иваныча же. Пёс, словно услышал мысли, виновато заскулил.
— Ничего, ничего, — сказал Лазарь, отгоняя спазмы в горле. — Сейчас я ещё тебе воды налью и пойду посмотреть насчёт еды. Одной водой сыт не будешь. Ведь так?
Кузьма Иваныч жалобно тявкнул.
Подъездную дверь он открыл настежь. Распрямился, посмотрел. Кузьма Иваныч лежал — сам, уверенно — и лакал из полной миски. Уже не жадно — аккуратно, вежливо.
— Молодец, — сказал Лазарь. — Ну, ты заходи, если что, — и засмеялся, вспомнив, откуда фраза. Прикольно почувствовать себя волком. Пусть даже мультяшным.
На этот раз он поднимался медленно, с трудом, отдыхая на каждой площадке. Раненая ступня потихоньку сочилась кровью, пересохшее горло так до конца и не отпустило, голова кружилась. На свой седьмой этаж взошёл, держась за стену. Так же, по стеночке, прошлёпал на кухню. Постоял, собираясь с мыслями. Пить хотелось невыносимо. Лазарь подошёл к мойке, открыл кран. Обрадовался текущей воде. Набрал в ладони, поднёс к лицу. Горло свело судорогой. Лазарь от неожиданности ткнулся в ладони, размазав воду по лицу и вдохнув остатки. Горло сдавило невидимой удавкой до полной непроходимости. Теряя сознание, схватил полотенце и промокнул лицо. Немного отпустило. С натужным свистящим хрипом он втянул воздух через рот и ухитрился выкашлять воду. Сердце бешено колотилось. Лазарь закрыл бесполезный кран. Привычка к экономии: счётчик. Отстранённо подумал, что платить всё равно нечем и некому. Странно, что вся эта коммунальная махина продолжает работать. Сама по себе, ни для кого.
С крана сорвалась капля и неожиданно громко упала в мойку. Лазарь судорожно глотнул. Танталовы муки, вспомнил он. Древнегреческого титана боги обрекли на муки вечной жажды. Даже стоя по горло в воде, не мог напиться: вода уходила. Нерациональные боги оказались, нашёлся способ эффективнее. Правда, Тантал утопиться не мог, а у меня, кажется, выйдет. Попробовать, что ли? Только дело какое-то было. Ах да, обещал же Кузьме Иванычу еды поискать. Лазарь шагнул в угол, открыл стоящую на микроволновке хлебницу. Всё нормально, сухари есть. Теперь ещё в холодильнике глянуть. Интересно, эта шайтан-машина тоже работает или как?
Он пошатнулся, опёрся о подоконник и прикрыл глаза. В темноте вспыхнули строки.
         От края до края по жизни ведомый,
         Постигну на выдохе дня,
         Что разницы нет между раем и домом,
         Где помнят и любят меня.
Лазарь вздрогнул. Это большая редкость. То есть, обрывки строк он видел часто, нередко приходили и целые строки, а вот готовый катрен — пару раз, не больше. Надо записать, подумал Лазарь. Записать, пока не забыл. Отдалённо проскользнуло: зачем? Дома никого нет. Нет, всё равно записать. Там разберёмся. Дверь в спальню жены была ближе к кухне. Лазарь толкнул дверь, сделал шаг к столу и застыл. Раскрытый чемодан на кровати, брошенные рядом платья, распахнутый шкаф. Всё как тогда.
…Всё шло к разрыву. Они много и яростно ссорились, доводили друг друга до истерики и рукоприкладства. Чаще руки распускал, конечно, он — потому что поддавал. Особенно в последнее время, часто и помногу. Жена наконец-то сделала правильный выбор, решилась уйти. Стала собирать чемодан, второпях кидая в ненасытную утробу что под руку подворачивалось. Он, распалённый скандалом, полез в шкаф, ухватил ворох платьев прямо с плечиками, швырнул на кровать — и повалился на пол, зажимая руками вдруг вспухший в груди огненный шар. Жена, приехав с ним на «скорой», так и осталась в больнице. Кого уговорила, кому сколько заплатила — неизвестно, но ей разрешили жить в палате и даже раскладушку поставили. Может быть, если бы не простила и просто заходила в часы посещений, всё и обошлось бы. Но все десять дней жена почти не отходила от него, кормила с ложечки, выносила утку, обмывала, бегала за лекарствами, за водой, за фруктами. А он, открывая глаза, сразу видел её осунувшееся от усталости лицо с тёмными полукружиями под ввалившимися воспалёнными глазами и нежную улыбку надежды. И все десять дней его грызли стыд и раскаяние пополам с нежностью и жалостью. Видимо, таки догрызли — второй приступ случился прямо в палате, когда он попытался самостоятельно дотянуться до стакана с водой…
Всё как тогда. Снова стало трудно дышать. Да, тогда тоже сначала перехватило дыхание. На подгибающихся ногах Лазарь прошёл два оставшихся шага и повалился на кровать, прямо на платья. Уткнулся лицом, вдохнул родной запах и замер, чувствуя, как разгорается в груди жаровня. Прости меня, родная. Я шёл к тебе, но, кажется, не дошёл. Если можешь, прости… Он ещё успел услышать, как надрывно плачет Кузьма Иваныч.

(Продолжение следует…)

Когда он открыл глаза, фонарь не горел. За ненадобностью: стоял белый день. Точнее, серый, пасмурный, хорошо ещё, что не дождливый. Но прохладный. Лазарь замёрз. Ещё хотелось есть и пить. Пить, пожалуй, сильнее всего. Захваченный новизной ощущений, Лазарь не сразу понял, в чём странность. А она была в самой новизне. Холод, голод и жажда — за всю уйму времени, за всю проведённую в аду вечность он их ещё ни разу не ощущал. Единственное физическое ощущение, не считая воображаемых мелочей, — боль в сбитых ногах. Которой теперь не было. Лазарь в испуге посмотрел. Всё в порядке. Ноги как ноги. Босые, целые и даже чистые. Таким болеть незачем. А вот в пояснице немного ломит — то ли от холода, то ли от долгого сидения в неудобной позе. А это значит, что пора вставать и расхаживаться. Кряхтя, он повалился на бок, встал на четвереньки, с трудом разогнул затёкшее тело. И тут же застыл, поражённый окружающим видом.
Пятачок с фонарём был вписан в обширное пространство типового двора, окружённого типовыми панельными — как бог-ходики — девятиэтажками. Такими же серыми, как небо над головой. Похожих фонарей на этом пространстве было натыкано вдоволь. Лазарю достался самый отдалённый, возле мусорных контейнеров. Ну да, усмехнулся он, наше место завсегда на свалке истории. Вот только выглядела эта свалка подозрительно чисто. Ни клочка, ни осколка, ни лужицы. Даже бутылок из-под пива, обычно заботливо оставляемых бомжам возле контейнеров, — и тех не было. И сам двор выглядел совершенно безжизненно. Вроде всё на месте. Машины, припаркованные где попало, потому что не помещаются на пятачке, выгороженном четверть века назад. Такого же четвертьвекового возраста детская площадка с наполовину снесёнными качелями, от которых только металлические стойки торчат. Газоны вдоль домов — где с чахлой травкой, где густо засаженные цветами и кустами, где осенённые вымахавшими до четвёртого этажа тополями. Мусорные контейнеры эти самые… Чего-то не хватало. Людей нету, понял Лазарь. На дворе день, и на детской площадке должны копошиться либо малые дети под присмотром родителей, либо лихая подростковая компания. Вдоль домов должны прогуливаться бабушки, обсуждая последние дворовые новости и жалуясь на отсутствие скамеек. И должны ходить по своим взрослым делам люди в расцвете сил, кто на работу, кто с работы, кто просто срезать путь через двор. Не было никого. Никакого движения и никаких звуков. Впрочем, был звук: откуда-то из-за домов доносился невнятный басовитый гул городского движения. Лазарь покрутил головой, определяя, откуда гудит громче, и пошёл на этот гул.
Соседний двор оказался таким же типовым и почти таким же безжизненным. Ещё проходя между домами, Лазарь увидел вдали выезжающую со двора машину и поспешил следом, радуясь хоть какому-то движению. Но прочие машины были неподвижны, и так же безлюдно и свободно от мусора было пространство двора. Узкий проезд в дальнем углу вывел Лазаря на широкую улицу, столь же безлюдную и неподвижную, как дворы. И почти так же плотно заставленную припаркованными машинами. Гул доносился слева, где метрах в двухстах за красным глазом светофора двигался поток машин. Лазарь устремился к перекрёстку. Из потока навстречу ему вывернули серебристо-серая иномарка и следом за ней грузовичок. Лазарь, завороженно глядя на смену огней светофора, только краем сознания отметил странность иномарки, но в чём эта странность, так и не сообразил.
На перекрёстке ощущение странности усилилось. Лазарь растерянно потоптался, покрутил головой по сторонам. Вот сейчас кого-нибудь найдём и спросим… Тут он понял, в чём странность. Машины шли по проспекту плотно и неудержимо, а людей на тротуарах не было. Совсем. Пусто-пустынно. Антиутопия из американской жизни. Говорили, там в каких-то городках даже тротуаров нет, все только на колёсах. Ладно, раз язык, то бишь, устная речь, нам пока не помощник, попробуем письменную. Лазарь поискал на ближайшем доме табличку. Ага, вот: проспект Мира. Знакомое название. И абсолютно неопределённое. Где угодно такая улица может быть. В родном городе, откуда отправился в это путешествие, тоже была, кстати. Лазарь сглотнул. Желудок настойчиво требовал еды, слюна во рту была густой и горькой. Ещё раз осмотрелся. По-прежнему ни души. Мысленно бросил монетку и зашагал вслед за железным трафиком.
За спиной осталось не меньше десятка перекрёстков со светофорами — Лазарь их бросил считать почти сразу. Времени прошло час или даже больше. По дороге он толкался в попадавшиеся по дороге магазины. Безуспешно. Двери закрыты, внутри темно, витрины пустые. Если бы хоть в одной было зазывно выставлено съестное, Лазарь бы точно попытался расколотить стекло. Повезло предусмотрительным владельцам.
В небе, так и остававшемся ровным и серым, что-то всё же происходило. Сначала Лазарь решил, что согрелся от ходьбы, позже понял, что воздух ощутимо нагрелся. Пижамная рубаха между лопаток ощутимо намокла. Есть уже не хотелось — только пить. Язык словно разбух, и кончик его торчал между пересохших губ. А город так и оставался совершенно безлюдным. Машины двигались по проспекту неудержимым потоком, а людей не было. Ни навстречу не попадались, ни в попутном направлении, ни на другой стороне. Ни на что, кроме чуда, не надеясь, Лазарь поднял руку. И чудо произошло. Из потока вырулила баклажанная «девятка» и причалила метрах в пяти. Лазарь, сам себе не поверив и отбивая пятки об асфальт, кинулся следом, распахнул дверь и, нагибаясь заговорил:
— Извините, прошу прощения… — язык ворочался с трудом. Лазарь тщетно облизнул губы, — за идиотский вид. Подскажите, пожалуйста… — он, наконец, нагнулся достаточно, чтобы оглядеть салон, и в ужасе замер. За рулём никого не было. И вообще в салоне никого не было. Пустота была.
— Извините… — Лазарь растерянно отпустил дверь, она захлопнулась сама собой. Машина отчалила и влилась в общий поток. Лазарь беспомощно оглянулся и увидел своё отражение в витрине тёмного и пустого магазина. Человек в пижаме с бледным, растерянным и перепуганным взглядом, всклокоченные редкие волосы. Один-одинёшенек. За его спиной катится поток разномастных и разнокалиберных машин. Пустых абсолютно, включая водительские места — это в отражении было хорошо видно. От потока отделился и, тормозя, выкатился из поля зрения автобус — тоже совершенно пустой. Послышалось шипение воздуха. Лазарь повернулся на звук. Автобус постоял с распахнутыми дверями возле павильончика остановки, захлопнул с шипением створки и укатил. Лазарь провожал его глазами, пока тот не затерялся в потоке.
Это ад, сказал себе Лазарь. Это продолжение ада, которое я сам себе придумал. Я даже песню эту знаю, только там асфальты мокрые были. Наверное, после дождя. Может, и здесь дождь пойдёт? Парит основательно. Вот только когда… А может, мне надо только… Лазарь зажмурился и заткнул уши, чтобы ни вид, ни шум не отвлекали. Тёплый послегрозовой грибной дождь, его капли на лице подруги, он их аккуратно снимает губами, вкус соды и солнца на языке.
— Сода-солнце.
Ничего не произошло. Лазарь представил, какой вкус был у капель.
— Сода-солнце! — снова ничего. — Дождь! Ливень! — он подождал ещё минуту и закричал изо всех сил. — Сода-солнце!
Ничего не произошло, только кровь застучала в ушах, ноги ослабли и задрожали, а перед глазами забегали хороводом маленькие солнца. Это не ад, отчётливо понял Лазарь. То есть, не тот ад, куда меня отправил Франсуа. Это другой мир, гораздо более враждебный и неподатливый. Может, это и есть настоящий ад. И если я не найду выход отсюда, он меня съест. Он обернулся на шипение воздуха. Снова автобус у павильона. Лазарь поспешил в надежде найти и прочитать табличку с описанием маршрута. Не удалось: табличка вроде и была, но начертано там было нечитаемо. Или же автобус слишком быстро укатил. Лазарь плюнул с досады. Точнее, безуспешно попытался. Нечем было плевать. И делать нечего, кроме как двигаться дальше, за потоком машин.
Приступ слабости настиг его возле очередной автобусной остановки. Лазарь присел на скамейку и уставился на неостановимый бег бесчеловечных железяк. Похоже, я здесь никого и ничего не найду. А это значит, что скоро свалюсь в полном бессилии и буду лежать, пока не умру от жажды. Наверное, можно так и остаться на этой лавке. Не всё ли равно, где? На подруливший автобус он поначалу почти не обратил внимания. Подумал вяло, что можно сесть и прокатиться напоследок, а может, и остаться насовсем там, на мягком по сравнению с этой скамейкой кожаном сиденье. И тут из распахнувшейся средней двери на мостовую выпало что-то меховое. Присмотревшись, Лазарь понял, что это тело собаки. Ещё живое, но обессиленное — животное подёргивало лапами, силясь подняться, но даже головой ворочало с трудом. Не жилец, подумал Лазарь. Скоро отойдёт, бедолага. Надо бы убрать с мостовой, а то автобус покалечит. Он пошевелился, и движение было замечено. С воплем, жалобным и радостным одновременно, животное вскочило и кинулось к Лазарю. У скамейки силы его оставили, животное рухнуло в нелепой позе, подвернув под себя лапы и положив задранную кверху голову Лазарю на ноги, между босыми ступнями и коленями. Подёрнутые дымкой глаза смотрели на лицо Человека. Лазарь погладил собачью голову, дотронулся до носа. Тот был сухой и горячий. Животное попыталось лизнуть руку — язык был тоже сухой, горячий и шершавый.
— Тоже пить хочешь, — сказал Лазарь, с трудом ворочая языком. Животное встрепенулось. — Извини, я в таком же положении. Ничего здесь нет.
Он наклонился и осмотрел животное. Вроде не истощённое — из бывших домашних, наверное. Шерсть потускнела немного, а так ничего. Пару дней здесь околачивается, не больше, потому и не оголодало. И не успеет: от жажды умирают раньше. Кстати, это кобель.
— И как же ты сюда попал? Пошёл за своим хозяином и потерялся?
Пёс заскулил.
— Лежи пока. Не знаю я, что с тобой делать. И вообще что делать. Ни еды здесь, ни воды. Настоящий ад.
Они помолчали.
— А ведь нам теперь вместе ходить, ты от меня не отстанешь. Надо тебе имя придумать. Хочешь быть Кузьмой Иванычем, а? Масть, правда, не та, но ничего, сойдёт?
Насчёт масти вопрос был спорный. Кузьма Иваныч из песни пёстрый и с рыжей головой. У новообретённого чёрная спина с белым пятнышком, белая грудь, белый живот и белые чулки на передних лапах. На бёдрах и голове проступает странная пёстрая раскраска тигрового толка. С некоторой долей рыжины. Кузьма Иваныч снова заскулил, жалуясь на судьбу. Лазарь вздохнул и поднялся. Прислушался к себе. Вроде жив.
— Ну, пойдём, что ли. Может, хоть к реке какой выйдем.
Теперь они шли вдвоём. Впереди хромал Лазарь: как ни осторожничал, а ноги всё-таки стёр. По пятам цокал стёртыми когтями Кузьма Иваныч. Цокал неровно, постоянно сбивался. Но молчал: то ли понимал, что бесполезно, то ли просто сил не было. Проспект тянулся и тянулся: витрины магазинов, дома без витрин, перекрёстки с пустынными улочками, проезды во дворы. И не было на этом однообразном пространстве ни реки, ни паршивенького ручейка, ни парка с прудом. Только асфальт и хилый газон с запылёнными деревьями.
Лазарь остановился у двери под вывеской «Ресторан Парадиз». Не потому, что вывеска привлекла, просто опять голова закружилась и пятна в глазах особенно разбушевались. Прочитал на двери расписание работы и обещание сурового штрафа за вход с животными и собственной едой. Облокотился на дверь…
— Ё-моё!
Дверь была не заперта и под нажимом Лазаря слегка приоткрылась.
— Кузьма Иваныч! Смотри, нас приглашают. Зайдём?
Он распахнул дверь в тёмную прохладу, занёс ногу через порог и вздрогнул от звука сирены за спиной. Обернулся с похолодевшей спиной. Кузьма Иваныч сидел на тротуаре и тоскливо выл, закинув морду к беспросветному серому небу.
— Ты что? Не бойся, здесь штрафовать некому. Пойдём, поглядим. Вдруг найдём хотя бы воду.
Кузьма Иваныч продолжал выть. Лазарь шагнул к животному, доводчик мягко закрыл дверь. Кузьма Иваныч замолчал — как отрезало.
— Что такое, хороший мой? — Лазарь наклонился, намереваясь обнять зверя. Кузьма Иваныч неожиданно резво вскочил, ухватил Лазаря за рукав и потянул прочь от ресторана. Лазарь растерянно поддался. Кузьма Иваныч отпустил его только метров через сто.

(Продолжение следует…)

Ноги он сбил очень быстро. Хоть и старался идти аккуратно — против раздолбанного бетона в кромешной темноте любой лом бессилен. Попробовал встать на четвереньки, как Маресьев в известном фильме. Понял, что получится ещё хуже. И теперь медленно, но шёл, стискивая зубы и вздрагивая при каждом шаге. Боль проскакивала по позвоночнику и отдавалась в затылке. Хорошо, что не в сердце. Терпи, уговаривал себя Лазарь. Это твой личный ад. За твои личные грехи. Ты жене сколько страданий причинил? Вот и искупай… клоун. Ты думаешь, ей не так больно было? Конечно, не так — гораздо больнее. Как только она всё выдержала. А ты слабак оказался: чуть что — сразу инфаркт. А она, святая душа, простила. А ты…
Неосторожно шагнув, Лазарь попал в какую-то ямину, стукнул с размаху палец — вроде даже хруст послышался — и взвыл сквозь зубы. Всё. Не могу больше. Сил нет. Вот сейчас лягу и буду лежать. Но сил не было и на это. Лазарь просто закрыл глаза. Карету мне. Машину. Тачку. «Копейку» хотя бы. Чтобы сама везла. Чтобы не топтаться по этому… по этой тёрке. Чтобы ногам не больно. Только бы не больно…
Он открыл глаза и уставился на два оранжевых габаритных огня. Подвывая, сделал два шага, нащупал крышку багажника. Наваливаясь и перебирая руками по кузову, добрался до водительской двери. Потянул на себя и на минуту ослеп от вспыхнувшего в салоне света. Изнутри это была самая настоящая «копейка». С ключом в замке зажигания. Лазарь повернул ключ. Щёлкнуло реле, на приборной панели зажглась красная лампочка: нулевое давление масла. Сейчас мы тебя заведём, и всё с маслом будет в полном порядке. Сейчас, вот только… Лазарь поискал глазами на приборной панели, вспомнил и передвинул одну из двух рукояток на рулевой колонке. Вспыхнули фары, выхватив из мрака стометровый кусок трассы: бетон в многочисленных выбоинах, красно-белые полосатые вешки по кромке. И пустота за кромкой — ещё отчётливей, чем раньше, когда из света был только фонарь далеко впереди. Да, фонарь, мне же туда. Сейчас, вот заведу…
Рука, неожиданно отяжелев, упала на колено. Дурак, сказал себе Лазарь. Клоун. Правильно ключник сказал. Ты сам себя обманываешь. Это же ад. Здесь лёгких путей не бывает. Ты выбрал себе путь — так и иди. Пешком. Шайтан-арба тебе не в помощь. Сам грешил — сам и расхлёбывай.
С содроганием он выбрался из-за руля. То есть, содрогаться начал заранее, а, поставив ногу на бетон, сразу вспомнил ученный в школе стишок про индийского мальчика-батрака. Фразу о том, что если бить по пяткам тростниками, то получается очень больно и очень слышно. Теперь Лазарь понял, почему слышно. Сам бы в голос завыл, да бестолку. Кое-как, наваливаясь на кузов, в пять осторожных шагов дотопал до морды. Глубоко вдохнул, оторвался от опоры, шагнул раз, второй. И понял, что фары надо было погасить. Дорогу они, конечно же, освещали хорошо — там, где не надо. А перед Лазарем корчилась чернущая, совершенно непроглядная тень, в которой прятались все самые коварные выбоины и выступы. И никуда эта игра света и тени не делась ни после первой сотни метров боли, ни после второй, ни после… Свет слабел, но оставался, и оставалась злобная чернота тени впереди. Получив особо чувствительный укол раскалённой иглы — уже не в затылок, а прямо в мозг, — Лазарь с ненавистью оглянулся. Две яркие белые точки ударили в глаза. Сразу поплыли радужные пятна. Вот ведь зараза. Это же километров пять, не меньше. И никак от неё не оторваться, гори она огнём.
Вдали полыхнуло красным. Лазарь зло оскалился. Дождался пекла, идиот. Потом до него дошло. Ненависти уже не было, он с сожалением и раскаянием смотрел, как горит ни в чём не повинная «копейка». Бензобак рванул беззвучно. Лазарь не стал даже пригибаться — далеко. Оказалось, что не настолько: в полусотне метров что-то металлически лязгнуло о бетон и, подпрыгивая, со скрежетом подкатилось к ногам. В затухающем свете догорающих останков машины Лазарь разглядел глушитель. Вот тебе воздаяние по вере. Ты даже не клоун, ты никто. Весь твой запал всегда уходил в выхлоп. Строил и тут же рушил, не успев толком достроить. Даже здесь. И дойти до фонаря тебе не суждено, так и останешься в пустоте. Увязнешь в ней, как букашка в смоле. Навечно.
Лазарь отчаянно потряс головой, разбивая опасную картину в осколки. Пламя догорело, вдали медленно остывало оранжевое пятно. Лазарь повернулся к нему спиной и посмотрел на далёкий огонёк. Может, и не дойду. Но ведь, если сидеть на месте, не дойду точно. Интересно, что больше — бесконечный путь в прекрасное далёко или вечность, которая у меня в запасе?
Ощущение времени он потерял. Как и ощущение пройденного расстояния. Впереди тянулись к одинокому далёкому огоньку два бесконечных ряда светящихся точек. Оглядываясь, Лазарь видел позади такие же цепочки, только без далёкого огонька. Правда, оглядывался он редко, потому что даже это было невыносимо больно. В глазах плавали кровавые пятна, вспухавшие у висков языками адского пламени. Всё ярче и ярче. Вот-вот полыхнёт, зальёт голову — и вся дорога. А куда дорога? Лазарь понял, что не представляет, куда и зачем идёт. Просто не помнит. И теперь готов уже на всё, лишь бы прекратилась эта боль. Даже на кипение в смоляном котле. И гори всё….
Спину ошпарило. Лазарь очнулся и в ужасе затряс головой. Только не это. Я должен дойти. Должен. Я вспомнил — там выход, за которым нет боли. Только бы дойти. Только бы сердце выдержало. Он вспомнил, как тогда, в больнице, смотрела на него жена. Родная, прости, я был последним негодяем. Я и есть последний негодяй. Ты всё время меня спасала, удерживала. Прощала. Если ты можешь… если простила… если слышишь… удержи меня сейчас. Дай силы перетерпеть. Помоги мне… вернуться…
…Он стоит перед дверью. Он хорошо помнит эту дверь — не до мелких царапин и щербинок, но узнает и на ощупь. Когда-то — страшно давно, два или три месяца назад, — он жил за этой дверью, а потом взял да и ушёл в чём был. За этой дверью осталась его жена. Та, с которой он эти долгие месяцы был — не жена. Три дня назад Лазарь ясно понял — это было помрачение. Ему жаль ту женщину, с которой они постоянно спорили, ссорились и мирились, она хорошая и талантливая. Но его — сил нет — тянет за вот эту дверь, к жене. Лазарь небрит и грязен, на нём вытертое пальто с чужого плеча с полуоторванным рукавом. Куртку он по пьяне подарил какому-то бомжу, потому что уже три дня, уйдя от хорошей и талантливой, шляется по городу и ночует то на скамейке в парке, то на вокзале, то в подвале, не решаясь посмотреть жене в глаза. Только сейчас набрался смелости, дошёл до двери, а позвонить не решается. И ключей нет, сейчас уже и не вспомнить — то ли потерял когда, то ли выбросил. Простит ли? Примет? Если не простит, дорога одна — туда, откуда это пальто родом. На свалку истории, значит.
Лазарь с усилием поднимает руку, касается кнопки звонка и сразу же отдёргивает. Долго слушает стук собственного сердца и тишину за дверью. Вечность спустя — он уже готов развернуться и уйти, в никуда, насовсем — тишину нарушают шаги, замок щёлкает, дверь, которую Лазарь столько времени собирался, да так и не собрался смазать, тихонько скулит. Жена молча смотрит на него. Она устала, осунулась, под глазами залегли глубокие тени. Лазарь с ужасом ждёт: вот сейчас она скажет «Уйди», как в том стихотворении. Время застыло. Надо попросить прощения. Непослушный язык присох к нёбу. Даже воздуха набрать не получается. Проходит вторая вечность. Жена распахивает дверь — та опять тихо скулит — и отступает на два шага вглубь коридора. Лазарь медленно, завороженно перешагивает порог, опускается на колени, выдыхает:
— Прости!
Лицо у него мокрое, словно только что из-под душа…
…Натянутый между деревьями тент прогибается под тяжестью скопившейся воды. Лазарь дежурной жердиной сгоняет лужу к краю, обрушивает на землю небольшой водопад. За тент огромное спасибо опытным походникам — очень кстати в этакую непогоду. По небу третий день тучи, дождь то лениво капает, то пытается изобразить водопад. Неожиданные порывы ветра забрасывают капли под тент и выдувают плавающий под ним дым. Костёр от такого насилия чадит, дыма становится больше. Над костром висит котелок, склонившаяся над ним жена размешивает в макаронах тушёнку. Лазарь топориком пытается расколоть обрезки толстых, в обхват, брёвен, завезённые организаторами в качестве дров. Чуть поодаль, у сосны, сидят на приспособленных под сидение дровах-кругляшах девушка и щуплый усатый паренёк. У девушки гитара, она только что пела, а теперь что-то вполголоса обсуждает с пареньком. Позже Лазарь узнает, что у девушки взрослый сын и собственный магазин в Мурманске, а у паренька уже внуки, потому что ему на самом деле за пятьдесят, и вообще он почётный железнодорожный пенсионер.
— Мясо в холоде лучше сохраняется, — смеётся паренёк-дедушка.
Это Соловки. Паломничество. У жены — по святым местам, у Лазаря — на фестиваль поющих поэтов. В среднем выходит примерно поровну. Лазарь с поэтами тоже ходит на утренние службы, катается на лодках по озёрам и каналам, с экскурсиями обходит монастырь, добирается до ботанического сада и Секирной горы. Жена стойко переносит непогоду, сон в холодной подтекающей палатке, дым под тентом, концерты в битком набитом клубе, шумные ночные посиделки с пением песен и чтением стихов, хаотические блуждания Лазаря по фестивальным кострам, из которых он возвращается в состоянии сильной усталости.
Когда Лазаря на рассвете приводят — скорее приносят — под белы руки и укладывают в уголке, прождавшая всю ночь жена, ничего не говоря, подносит ему кружку с крепчайшим травяным чаем, который только она и умеет заваривать. От чая в голове проясняется, а язык становится относительно послушным и способным выговорить хотя бы «спасибо». Жена заботливо спрашивает, хочет ли Лазарь сразу пойти спать или посидеть со всеми. Пока он соображает, железнодорожный паренёк-дедушка говорит:
— Ты жену береги. Она у тебя святая. И ангел-хранитель заодно.
Лазарь запоминает эти слова на всю оставшуюся жизнь…
…Небольшое озеро посреди весеннего леса. Ну да, того самого, с берёзовым соком. Берег пологий, но это обманка: озеро глубокое, дно уходит вниз почти отвесно. Жена — уже три года как жена, но по-прежнему любимая и желанная, — сбросив с себя всю одежду, осторожно заходит в воду, ёжится, ойкает, приседает и плывёт к противоположному берегу. Замешкавшийся Лазарь торопливо срывает с себя покровы и шагает в озеро. Ноги сразу начинает сводить: начало мая, кое-где под деревьями ещё снег лежит, и вода в озере холоднющая. Но жена плывёт легко, она уже на середине, и Лазарь бросается вдогонку. Тело обжигает, дыхание перехватывает. Лазарь торопится. Он настигает жену у берега, обхватывает сзади, прижимает к себе. Жена поначалу испуганно взвизгивает, потом, нащупав дно, легко изворачивается, сама крепко обнимает мужа за шею и тянется к его губам.
За поцелуями они замерзают почти до анабиоза, настолько, что еле выбираются на берег. Попрыгав, пообжимавшись, чуть отойдя, но обратно вплавь не рискнув, идут берегом, в обнимку, дрожа и лязгая зубами и через каждые три шага останавливаясь, чтобы поцеловаться. А когда возвращаются к брошенной одежде, так и не согревшаяся жена опускается на прибрежную полоску едва проросшей травы и тянет мужа к себе….
…Лес, луг, июльская гроза. Тепло губ подруги, капельки дождя на её лице. Восхитительный грозовой привкус этих капелек, чуть терпкий — сода и солнце. Дождь поливает их, смывая все прошлые грехи, солнце светит, не ослепляя, в лица. Сода-солнце…
Лазарь снова осознал себя на дороге. То ли шёл, переживая воспоминания, то ли стоял. Наверное, всё же шёл, потому что продолжает перебирать ногами. Боль как будто притупилась. И что-то ещё изменилось в этом мире. Лазарь остановился и долго оглядывался, прежде чем понял: вот же оно — на виду! Огонёк, к которому шёл, уже не был бесконечно далёкой точкой. У него появились размеры. Не больше спичечной головки — но размеры. Лазарь осторожно вздохнул, боясь спугнуть неожиданную удачу. Огонёк не уменьшился. Лазарь осторожно шагнул. Огонёк не уменьшился. Лазарь сорвался с места.
Теперь он шёл быстро, почти бежал. И силы откуда-то взялись новые, и боли почти не чувствовал, и дорога под ногами как будто стала ровнее и мягче — вроде пола в той комнате, где ключник Франсуа. И огонёк, к которому взгляд Лазаря был теперь прикован намертво, постепенно приближался, увеличивался в размерах и обрастал деталями — сначала совсем медленно, затем всё быстрее и быстрее. И, наконец, Лазарь разглядел уличный фонарь. Разглядев — не мог не расхохотаться.
Этот фонарь совершенно не годился ни для Нарнии, ни для жёлтой кирпичной дороги, зато идеально подходил к раздолбанному бетону извечной отечественной беды. Как раз такой неказистый бетонный шестигранник, увенчанный металлической нахлобучкой-рукой с колоколообразным светильником, стоял у подъезда, где Лазарь проживал последние два десятка лет. Когда-то давно это чудо архитектуры, видимо, попыталось перейти дорогу снегоуборщику. Повреждения щедро залили бетоном, и теперь изображающий пизанскую башню столб косо торчал из широкого основания — словно рос раньше дуб или баобаб, его спилили, а сквозь оставшийся пень проросло… ну, что проросло, то проросло. Вот и этот был таким же — побитым и скособоченным. Из абажура-колокола сиротливо свисала обычная домашняя лампочка ватт на сорок. Впрочем, посреди окружающей вселенской темноты её вполне хватало, чтобы осветить и столб, и достаточного размера пятачок вокруг.
По ближайшем рассмотрении пятачок оказался асфальтовым. В меру щербатым, как и полагается быть всему в родном отечестве белых головок и пизанских фонарей, однако же, на удивление чистым. Тоже не до блеска, конечно. Но не было вокруг ни грязи, ни фантиков, ни бутылок — что пластиковых, что побитых на разнокалиберные осколки, — ни прочего мусора. Словно старательный дворник прошёлся, оставив разве что небольшой налёт мелкого сухого песка, от которого даже в центре столицы никуда не деться. Границы пятачка терялись в непроглядной тьме. Даже обозначающие трассу вешки куда-то пропали. Вместе с восторженным осознанием — дошёл. Теперь не было ничего, кроме опустошения и усталости. Хотелось упасть прямо здесь, где стоял. Упасть и забыться. Чтобы больше не было вообще ничего. Цепляясь за бетон, Лазарь насколько мог осторожно опустился на асфальт, прислонился спиной к основанию фонаря, вытянул многострадальные гудящие ноги. Я шёл. Долго. Я всё-таки прошёл этот путь. Спасибо тебе, родная. Это ты меня спасла. Я бы пропал без тебя. Извини, я посижу тут немного. Отдохну. Сейчас. Всё остальное — потом. После. Не сейчас…

(Продолжение следует…)

Лазарь обернулся, сам ещё не зная, зачем — то ли погрозить, то ли просто рукой махнуть. Со всех сторон была та самая непроглядная ослепительная чернота. Врата то ли сразу же закрылись, то ли вообще находились в другом измерении. Второе вероятнее, подумал Лазарь. Страх остался в комнате, рядом с Франсуа, а здесь, когда всё произошло, накатило ледяное спокойствие. Никаких эмоций, только логика.
В этом аду не было ничего. Совсем ничего — полная пустота. Не было ни жара, ни холода. Не было ни одного светового кванта. Не было ничего ощутимого на расстоянии протянутых рук. Не было опоры под ногами. Странно, но не было и ощущения невесомости, вестибулярный аппарат не паниковал. Поразмыслив, Лазарь решил, что в загробном мире этот аппарат просто без надобности, потому и выключился. И стал соображать, что делать дальше.
Получалось, что двигаться куда-либо он здесь не может. Попробовал перебирать ногами — результата не ощутил. Ни отдачи, ни ориентира. Влип. Крепко и надолго. Висеть ему в этой пустоте с самим собой наедине неведомо сколько. Это при условии, что в окружающей пустоте есть хотя бы время. А ведь и его может не быть. А если так — что это значит? Значит — навсегда один в этой пустоте со своими мыслями и воспоминаниями. Хотя если времени нет, то почему я шевелюсь? Почему не застыл вместе с пустотой? Может, у меня, как у часов, есть какой-то запас автономного хода? И что будет, когда он закончится?
А что вообще может быть, когда нет времени? Когда вообще нечем определить это «быть». Когда невозможно отличить «сейчас» от «чуть позже» и «чуть раньше», потому что все мгновения одинаковы. Нет, вру. Если есть мгновения, то есть и время. А тут одно бесконечное мгновение, и тьма над бездною безвидна и пуста, и невозможно ничего сделать, потому что мушка в янтаре схвачена намертво и двинуться не может. Даже бог прежде сотворения света должен был вначале придумать время. Нет, опять не так. Никакого «вначале». Бог и есть время.
Лазарь представил бога в виде огромных ходиков. Шестерёнки размером с солнечную систему каждая, гири из чёрных дыр величиной с туманность Андромеды, маятник из тёмной материи. Хихикнул нервно: всё, дожился, воображаю сущности, которых никто никогда не видел.
Маятник ходил медленно — один взмах в месяц, а может, в год или ещё дольше. Лазарь не беспокоился: если в запасе вечность, торопиться некуда. Немного смущала форма маятника. Небольшой личный опыт, поддержанный множеством впечатлений от просмотренных кинофильмов и фотографий, говорил, что груз на маятнике часов — ходиков или напольных — чаще всего бывает круглым, этаким тяжёлым металлическим диском. Маятник Фуко, виденный в ранней юности, формой был больше всего похож на свёклу или редиску — тоже круглый, короче. А эта блямба из тёмной материи напоминала полумесяц с обломанными концами. Непривычная форма и в то же время смутно знакомая. Словно когда-то во сне видел. Или не во сне?
Когда маятник в очередной раз прошёл над головой, и Лазарь почувствовал шевеление волос на голове — тяготение большой массы дотянулось — и понял, что маятник прошёл чуть-чуть, на долю миллиметра, но ближе, чем в прошлый раз… Тогда он вспомнил. Маятник инквизиции из рассказа Эдгара По. Тот самый, что медленно опускается и перепиливает жертву. Дёрнулся в ощущении полной безнадёжности. Ну да, нету здесь крыс, да и не спасут они. Безопорность держит на месте крепче любых ремней. Хорошо было Архимеду, подумал Лазарь. Мне бы не мир перевернуть — себя за волосы вытащить. Ну не барон, извините… и волос маловато…
Сколько раз маятник проходил над головой, ероша остатки шевелюры, Лазарь не считал. Может, десять, может, больше. И с каждым разом всё ближе и ближе. Неотвратимо. Скоро можно будет рукой достать. Погоди, встрепенулся Лазарь. Достать? Конечно, достать! Рукой, а лучше обеими. Вот тебе точка опоры, сама в руки идёт! Всё будет, только подождать чуток и поймать момент. Поймать удачу за хвост… А всё-так физика здесь странная. Тяготение такой большой массы не только волосы должно шевелить — всего давно к себе притянуло бы. А я болтаюсь, как… как фотон в ловушке, вот! Нечто с нулевой массой покоя. Интересно, можно ли фотон пополам распилить? А есть ли у фотона руки? Лазарь вообразил фотон в виде маленького шарообразного человечка, запертого в ящике с зеркальными стенками. Ящик подвергался насилию — его пилил большой двуручной пилой странного вида клоун, белый и рыжий одновременно. Это Шрёдингер, сообразил Лазарь. А в ящике — фотон Шрёдингера. Ни жив ни мёртв с перепугу…
Ящик лопнул и разлетелся на мелкие кусочки, вынеся в неизвестном направлении рыжего-белого Шрёдингера с пилой. Лазарь дёрнулся, втянул голову в плечи. Размечтался… клоун. Сейчас тебя станет много-много маленьких фотончиков. Следующий ход маятника он ждал во всеоружии, закинув лицо вверх и вытянув руки. Лезвие приблизилось — опасно, всего сантиметры до глаз, — Лазарь положил ладони на боковую поверхность и попробовал нажать. Получилось. Лезвие на ощупь было похоже на металл: твёрдое, гладкое, холодное. Может быть, скользкое. Лазарь попытался подтянуться и при этом не попасть на режущую кромку.. Ладони заскользили. Лазарь прижал их плотнее. Тело пришло в движение, уходя от лезвия. Лазарь нажал сильнее, выждал момент и попытался согнуть руки в локтях. Обрадовался, что получилось. Исхитрился сгруппироваться, последним толчком, самыми кончиками пальцев придал телу вращение. Снова выждал, разогнулся, упёрся ногами в поверхность лезвия-маятника и с силой оттолкнулся.
Равномерное и прямолинейное, но медленное — скорость пешехода, не больше — движение сопровождалось остаточным вращением. Лазарь постепенно переворачивался ногами к богу-ходикам, а спиной к маятнику. Пока была возможность, нагнув голову до ломоты в шее, он следил за ходом лезвия, ловил увеличение расстояния и прикидывал, что будет, если вдруг всё поменяется, вернётся масса, и маятник притянет беглеца к себе. Потом смотрел на планетные системы, исполнявшие в часах обязанности шестерёнок. Потом перед глазами была, как ни группируйся, пустая чернота. Когда же ему удалось, закинув голову вверх, снова увидеть лезвие-маятник, Лазарь затруднился прикинуть расстояние на глаз. Понял только, что отлетел очень далеко, и начал считать ходы маятника — хоть какое-то занятие. А когда сбился со счёта, увидел лицо бога.
Ходики выглядели плодом больного воображения спятившего дизайнера. Или даже архитектора — корпус был явно изваян в лучших традициях панельного домостроения. Двускатную, как и положено у ходиков, крышу, венчал модернистского вида угловатый бетонный конь. Лазарь попытался вспомнить, из какого фильма попала сюда статуя, но не смог. Фронтон, составленный из кондовых бетонных панелей, украшало единственное окно, закрытое модной роль-шторой. Фасадная стена тоже, по всей видимости, была панельная, как минимум, по углам. Но почти всю её поверхность закрывал циферблат. Лазарь таких не видел нигде: на небесно-голубой, глубокого предвечернего оттенка, поверхности, светились звёзды, складываясь в привычные глазу созвездия северного полушария. Вместо цифр по краям циферблата красовались рельефные, красочные и как будто даже живые изображения зодиакальных знаков. По крайней мере, струя воды из кувшина Водолея точно была живой. Да и помещённый на двенадцать часов Козерог нервно пританцовывал на месте, словно готовился к старту. Странновато смотрелось такое барокко на фоне бетонных клеток. Не менее странно, чем стрелки, в роли которых чокнутый дизайнер использовал джедайские световые мечи. Короткий красный торчал вертикально вверх и указывал своим виртуальным остриём на Козерога. Более длинный зелёный, отсчитывавший на этих вселенских часах вселенские минуты, почти совпадал с красным, чуть-чуть отклоняясь влево. Приближалась полночь. Варианты истолкования, конечно, были, но Лазарь решил, что полдень в потёмках неуместен. И до полуночи оставалось всего ничего, меньше минуты. Может быть, последние секунды истекали.
Момент совмещения мечей-стрелок Лазарь не заметил. Но начавшиеся перемены были знаком явным и недвусмысленным: время настало. На циферблате погасли звёзды, сам циферблат поменял цвет на желтовато-розовый, и по его поверхности засеменили куда-то фигурки водоносов, рикш и сборщиков риса, все как один босиком, в штанах до колен и конических соломенных шляпах. Зодиакальные персонажи сменились стилизованными под юго-восток изображениями зверей. Странный набор: петух, обезьяна, тигр, кот в обнимку с зайцем, змея, собака, свинья, тут же почему-то дракон. На прицеле стрелок застыла большая длиннохвостая мышь. А может, крыса. Как только до Лазаря дошло, что это китайский гороскоп, роль-штора на окне поехала вверх. Из проёма выглянула и посмотрела на Лазаря жуткая рожа — не то осьминог, не то каракатица, не то сам Ктулху. Больше всего рожа напоминала клубок макарон, в который кто-то воткнул два круглых стеклянных глаза. Кто бы это ни был, глаза смотрели именно на Лазаря, и смотрели пристально. Целенаправленно смотрели.
— Ку-ку! — издевательски заорал макаронный Ктулху, выпростал из окна пару щупалец, тоже похожих на макаронины, и потянулся к Лазарю. То ли схватить и затащить к себе в компанию хотел, то ли задушить, то ли сожрать, то ли выпить разум, как положено истинному Ктулху. Лазарю очень не хотелось выяснять, что на самом деле намеревается сотворить порождение спящего разума. Только его собственный разум был почти парализован ужасом, и Лазарь закричал то, что пришло из самой ранней детской памяти:
— Сгинь, нечистый! Рассыпься!
Он не сразу понял, что слова подействовали. Концы щупалец-макаронин, преодолевших уже больше половины огромного расстояния, задрожали и вдруг потекли струйкой пыли вниз, к маятнику. Макаронный Ктулху задёргался, заорал «Кукареку!», попытался было вытягивать щупальца быстрее, потом, спохватившись, потянул к себе, в окно. Щупальца продолжали осыпаться, укорачиваться, сам Ктулху тоже как-то странно оплыл, как оплывают переваренные макароны, полетела пыль с крыши ходиков, сорвался в пространство бетонный конь, стены осели, циферблат перекосило, с него сыпались градом фигурки в конических шляпах, а китайские звери просто бледнели и таяли. Только два джедайских меча, зелёный и красный, стояли неколебимо и продолжали какое-то время висеть в пустоте, когда бог-ходики окончательно рассыпался в пыль. Потом разом погасли, и наступила прежняя темнота.
Лазарь перевёл дух. Вот до чего доводит буйное воображение. Нет, в пекло такие мысли, к дьяволу, если он есть. Так и свихнуться недолго. Лучше будем думать о чём-нибудь более приятном. Он вспомнил самые первые дни знакомства с женой, когда она ещё ни женой не была, ни даже невестой. На третий или четвёртый день поехали на велосипедах за город. Уехали далеко, по лесной дороге, добрались до дальней опушки, где начинались сенокосные луга. И там их накрыло грозой. Лазарь увлёк упиравшуюся подругу на открытое место, подальше от деревьев и молний, и ливень промочил их насквозь. Тёплый июльский ливень, перешедший в тёплый дождик, когда гроза укатилась дальше, в сторону города. Они стояли под этим дождём в обнимку в сотне метров от опушки и самозабвенно целовались, слизывая капли с лиц друг у друга. А потом просто стояли в обнимку и ловили губами дождевые капли. Туча уходила, степенно шествующее в направлении вечера солнце освещало их лица сквозь истаивающую водяную завесу.
— Сода-солнце, — радостно сказал Лазарь. Будущая жена ничего не ответила, только обняла крепче и положила голову на плечо.
Он до мельчайших подробностей, до букета привкусов, вспомнил этот дождь. И, облизнув непроизвольно губы, сначала даже не удивился, ощутив на языке тот самый вкус — дождевой июльской воды с молниями, содой и солнцем. Потом всё же припомнил, где находится. Провёл рукой по лицу — точно, мокрое, словно плакал навзрыд. Лизнул ладонь — нет, не слёзы, а всё та же вода июльского грозового ливня. Провёл по волосам — мокрые. Смутно припомнил, что слова из воспоминаний — «Сода-солнце» — вроде бы и в самом деле вслух произнёс. Сосредоточился, снова призывая воспоминания, повторил заклинание — и был вознаграждён гроздью брызг в лицо. Теперь Лазарь их почувствовал и пару успел даже поймать губами.
Вот оно как получается. Материализация чувственных идей. Надо же. По вере воздастся, говоришь? Пусть так. Ты готов проверить свою веру… клоун? Лазарь усмехнулся. Проверять так проверять.
— Да будет свет!
Разумеется, ничего не изменилось. Всё та же пустота без малейшего проблеска. Лазарь задрал голову вверх — ну да, нет здесь ни верха, ни низа, значит, буду сам себе точкой отсчёта и системой координат, — наклонил вниз, повернул вправо, влево, попытался извернуться и заглянуть за спину. Ничего. Не хватило веры, значит. Или что-то не так сделал.
Нет, в этих потёмках точно с ума съедешь. Потому что жить одними воспоминаниями нереально. То есть, если только ими и жить — это как раз сумасшествие и получается. Хоть бы искорку света, что ли. Пусть горит себе далеко-далеко, как фонарь в Нарнии, лишь бы видно. Лазарь попытался представить, как может выглядеть этот фонарь, если издалека. Как неяркая светлая точка среди глубокой черноты. Ну да, вот так, как эта… Ага, спасибо, быстро же у меня глюки начинаются. Лазарь закрыл глаза. Огонёк пропал. Открыл. Огонёк маячил впереди. Далеко-далеко, как и просил. Воздалось таки. Как бы теперь ещё туда попасть, посмотреть на это чудо природы.
Лазарь задвигал ногами. Попробовал руками загребать. Нет, похоже, что бесполезно. Невесомость, разрази гром. В уши сразу колокольно ударило. Даже вроде качнуло немного. Нет, так не надо. А как? Придумать реактивный двигатель? Пожалуй, фантазии хватит, не зря в детстве книжками про космос зачитывался. Вот только управлять — это вряд ли.
Нет, надо что-то попроще, поприземлённее. Твердь. Сушу. Только не банальную плоскость, которую и представить невозможно. Что-нибудь вроде… да хотя бы дороги из жёлтого кирпича. А что? Пусть ведёт себе не в Изумрудный горд, а в Нарнию. Только как дорогу разглядеть в таких потёмках? Пусть по краям вешки будут светящиеся, как на зимних трассах. Нет, не один в один, там катафоты, отражатели, а тут самосветящиеся нужны — отражать-то нечего. Значит, да будет мужественным твой путь… как там дальше? а, вот: да будет он прям и прост! В антрацитовую глубину, к далёкому фонарному огоньку протянулись два ряда светящихся, но ничего не освещающих точек, а босые ноги ощутили холодный шершавый камень. Это не кирпич, понял Лазарь. Нагнулся, осторожно провёл рукой. Так и есть — изъезженные, выкрошившиеся от дождей и морозов бетонные плиты. Ну конечно, я же именно такую трассу представлял себе, когда заклинание произносил. Ладно, сам виноват, думай аккуратнее. Он осторожно шагнул, нащупывая ногой неровности в бетоне. Ещё шагнул. И ещё…

(Продолжение следует…)

        — …И тогда я создал эту планету.
        — Так вы — бог?
        — Ну что вы! Бог — тот, кто создал меня.
                        Из фильма

        Здесь каждый из нас прихожанин и бог.
                        Андрей Королёв

        Мы – Земля. Мы люди чистилища.
                        Михаил Анчаров

    Ангелам-хранителям Любе Панасенко и Вере Колычевой

Вначале был силуэт. Очень смутный — белая фигура на белом фоне и пятно лица. Подумалось — доктор. Наклонился и смотрит, как я тут в себя прихожу. Ну да, доктор, вон и стетоскоп на шее висит. Потом стали просыпаться другие чувства, а с ними понимание: что-то не так. Не было привычного уже писка кардиомонитора. Не было датчиков на теле и присосавшейся к руке капельницы. Не было незаметного почти, неуловимого и в то же время неистребимого характерного больничного запаха. А ещё не было жены. Все десять больничных дней она была рядом, неотлучно. И когда накатил второй приступ — тоже. Он услышал долгий пронзительный писк кардиомонитора, увидел её расширившиеся от ужаса глаза, попробовал сказать «Прости». А когда понял, что перекричать аппарат не сумеет, попытался хотя бы улыбнуться. И вот открыл глаза, а жены нет. И это означало, что дело плохо.
Потом до него дошло, что он вообще-то стоит. Как был, в больничной, хотя и свежей, купленной стараниями жены, пижаме, босиком. Ногам было мягко, тепло, как-то очень уютно. Он собрался и сфокусировал глаза. Комната без мебели. Без окон и дверей, без светильников, и в то же время светлая. Вроде бы небольшая, но в то же время просторная. Пол зелёный, непонятно из чего сделанный — линолеум не линолеум, ковёр не ковёр, ни на вид, ни на ощупь не определить. Боковые стены и потолок такие же успокаивающе зелёные. Стена впереди — белая, даже ослепительно белая, приходилось щуриться. Тянуло посмотреть, какого цвета стена за спиной, но непонятный невнятный страх не пускал. Он сосредоточился на белой фигуре. Вполне человеческого вида, мужчина, сухощав, не низок, не высок. Одет во что-то типа пижамы и тоже босой. Приятное смуглое лицо, тонкий прямой нос, доброжелательная улыбка на пухлых губах эпикурейца. Жёсткие тёмные курчавые волосы, прикрывающие высокий лоб. Глубоко посаженные тёмные глаза с запрятанной на дне лукавинкой. Взгляд умный, внимательный и выжидательный. Теперь ясно, что на шее у визави не стетоскоп, а ключ — большой, старинный, бронзовый. Такими отпирали толстые дубовые двери в рыцарских замках и боярских палатах, с силой проворачивая в замке обеими руками. Ключник, стало быть. Интересно, где здесь дверь к этому ключу?
— Добро пожаловать, — сказал, наконец, ключник.
— К-куда? — осмелился поинтересоваться он. Хотя подозрения уже были, и очень сильные.
— Я думал, ты помнишь, — ключник выдержал паузу и, не дождавшись ничего, кроме полного непонимания, продолжил. — Ладно, бывает. Ну хоть что-то ты помнишь? Имя своё, например.
Он кивнул.
— Ну так скажи.
— Ла… Лазарь, — на самом деле по паспорту он звался совсем по-другому, а Лазарь — псевдоним. Лазарь Зевади — это имя стояло на обложках четырёх книг, на страницах газет и журналов. В Сети его тоже знали под этим именем. А по паспортному — только близкие знакомые и жена.
— Лазарь, — удовлетворённо кивнул ключник. — Хорошо. Род занятий?
— Всякое было. Клерком, продавцом, сторожем, газетчиком…
— Главное скажи, — направил ключник.
— Поэт, — Лазарь неожиданно смутился и покраснел, словно пойманный за стыдным занятием.
— Поэт, значит. Это хорошо, — в руках у ключника откуда ни возьмись появилась тоненькая книжечка. Лазарь её сразу узнал. Первый самиздатовский сборник из десятка стихотворений, отпечатанный на ротапринте тиражом в два десятка экземпляров. Именно малость тиража тогда спасла да сами стихотворения. Хотя…
— …То, что вы не выступаете против социалистического строя, — это в вашу пользу, — говорил ему в Большом Доме человек с непонятной должностью «инструктор». — А вот ваша подчёркнутая аполитичность, ваше желание быть в стороне — это минус. Творческая молодёжь не должна отворачиваться от острых проблем современности.
— Мне просто Есенин и Рубцов нравятся…
— Ну ты сравнил, — переходом на «ты» инструктор, видимо, выражал своё недовольство. — Кто они и кто ты. Тем более — с твоим пятым пунктом.
С пятым пунктом на самом деле всё было лучше некуда, но указывать работнику компетентных органов на его промах Лазарь поопасился. Потому, видимо, и кончилось всё ничем, даже комсомольской проработки не было. Много позже, в самый разгул перестройки, когда Лазарю посчастливилось приличным тиражом напечатать свой первый официальный сборник, этот инструктор отловил его на какой-то презентации и вежливо-непреклонно вытребовал книгу с автографом:
— Видите, как я правильно сделал, что не стал вам жизнь портить. А ведь мог бы, поверьте. С вашим-то пятым пунктом…
И опять Лазарь не стал его поправлять…
— Так что, поэт, — ключник раскрыл книжечку и внимательно читал, не упуская из виду и Лазаря, — не вспоминается?
— Нет.
— Тогда хоть творческую фантазию включи. Она-то у тебя всегда на высоте была.
— Издеваешься? — неожиданно рассердился Лазарь. Ключник оторвался от книжечки и посмотрел в глаза. Лицо его улыбалось странной улыбкой — ехидной и подначивающей одновременно, — а глаза подбадривали: ну, давай же, сделай ЭТО. Эх, знать бы только, что именно.
— Кончай говорить загадками! Это загробный мир?
— Ну наконец-то! — искренне обрадовался ключник. — Дошло! Вот так всегда — пока не подстегнёшь хорошенько, думать никто…
— А ты, значит, Пётр? — Лазарь понял, что философский монолог обещает быть длинным и малосодержательным.
— …всерьёз не желает! — ключник всё же закончил мысль и поправил ключ на шее. — Меня тут как только не зовут. И Петром, и Хароном, и вратарём, и швейцаром, даже Цербером. Официальный титул — привратник. А так — зови как хочешь, я не обижусь. Хотя мне больше нравится имя Франсуа. И ты должен бы это помнить.
Лазарь напрягся. Расслабился. Ничего. Вроде бы лицо и в самом деле знакомое, но никак не вспоминается, где и в какой компании он мог пересекаться с этим французом. Хотя, может быть, ключник и не француз вовсе, а такой же Франсуа, как он Лазарь. Всё равно не вспоминается.
— Не? — Франсуа внимательно читал смену выражений на лице Лазаря, как перед этим стихи в книжечке. Поняв, что и в самом деле «не», огорчился неподдельно. — Плохо. Вспоминать на ходу — последнее дело. Обычно так и не вспоминают, пока на те же самые грабли не наступят, — он помялся и как-то просительно, даже заискивающе, глядя снизу вверх, попросил. — Ты попробуй ещё раз. Ну вспомни. А?
Лазаря неожиданно пробрал озноб — как холодом подуло. Он повёл плечами и, осторожно подбирая слова, спросил:
— Ты… меня… ни с кем не спутал?
— Нет, — ключник выставил книжечку перед собой как щит и доказательство правоты одновременно. — Хочешь, биографию расскажу?
— Не хочу, — сдался Лазарь. — Я её и так знаю.
— Уверен?
Лазаря снова обдало холодом. Странным каким-то тоном Франсуа задал этот вопрос.
— Есть такая штука — шоковая амнезия, — пояснил ключник, когда стало ясно, что пауза слишком уж затягивается. — Сознание вытесняет сильные неприятные переживания. Ты просто не помнишь, что это с тобой происходило. Чаще всего случается у натур с тонкой нервной организацией. У творческих, — ключник склонил голову набок и оценивающе посмотрел Лазарю в глаза. Помолчал и добавил с каким-то намёком. — Подсознание, конечно, всё помнит…
— Вроде не было ничего такого, — растерянно проговорил Лазарь. — Нет, конечно, бывало, когда поддавал сильно, то… нет, это не то… а если что-то страшное или… нет, не помню… хотя да… — и умолк, окончательно запутавшись.
— Вот-вот, — поддакнул Франсуа. — Как вспомнить-то?
— А расскажи.
— Не выйдет. Ты сопротивляться начнёшь, только глубже загонишь. Тут бы шок шоком… — ключник вздохнул и прервал сам себя. — Ладно, не будем тянуть. Расскажи свои грехи.
Лазарь замялся. В стихах никогда не стеснялся, а вот сейчас почему-то не хотелось. Даже у входа в… ну, куда определят.
— А ты сам не знаешь разве? Биографию мою мне рассказывать хотел…
— То биография. А это просто порядок такой. Все рассказывают, и ты тоже давай. Не тяни время. Видишь? — ключник повёл рукой. Лазарь пригляделся и понял, что пол, потолок и стены приобрели явственный синеватый оттенок. Непонимающе посмотрел на Франсуа, пожал плечами. — Очередь задерживаешь! Клоун…
— Всё равно долго будет. Много их у меня.
— Можно без подробностей.
Лазарь вздохнул.
— Лгал… — ключник согласно кивнул, — блудил… — снова кивок, — друзей предавал… — Франсуа с интересом уставился ему в глаза, — гуртом…
— А вот это неправда, — перебил ключник. — Про «гуртом». И прекратил чужие стихи цитировать, у тебя своих хороших полно.
— Предавал, — повторил Лазарь.
— Троих, — уточнил Франсуа.
— Опа… Я двоих помню… Так ты об этом?
— Нет. Ты даже не заметил, что предал. И друг не заметил. Но было.
— Кто?
— Не отвлекайся, — сказал Франсуа. — Потом сам поймёшь. У тебя будет время подумать.
— Пил… иногда много, иногда крепко… — ключник кивнул, — жену бил… — кивок, — родителей не почитал…
Франсуа махнул рукой.
— Ладно, хорош. А то сейчас все заповеди переберёшь. Значит, так: ты выслушан, взвешен, измерен…
— Грешен, — сказал Лазарь. — Прощения не прошу, ибо недостоин. Готов принять, в общем.
— …исчислен, — ключник повысил голос, — досмотрен, признан и направлен…
— В какой круг? — Лазарю было всё равно, он спросил только потому, что от затянувшейся тишины зазвенело в ушах.
— В рай, — буднично сказал Франсуа и ткнул большим пальцем правой руки себе за спину, в направлении белой стены. — Это туда. Сейчас врата открою.
— Как? — ноги у Лазаря ослабели, а голос сел. — Какой такой… Мне нельзя, я же грешен.
— Грешно противиться промыслу Божьему, — Франсуа повернулся и сделал шаг к стене-вратам.
— А по-моему, никаким промыслом тут не пахнет.
Ключник замер на полушаге, обернулся и внимательно посмотрел в глаза. Лицо его было серьёзно, а глаза смеялись.
— Догадлив… Точно — никакого промысла! Одна арифметика. И по этой арифметике тебе полагается рай.
— Нет! — Лазарь сам себе удивился. — Я не могу! Не готов!
Франсуа терпеливо ждал.
— Я пьянствовал! Я жену бил! Прелюбодействовал! Я от ребёнка отказался! От своего ребёнка! Понял?!
— Правильно отказался, — сообщил ключник. — Это не твой ребёнок.
— Зато женщина моя!
— Мы в ответе за тех, кого приручили…
— Тоже цитаты любишь? Нет, ты своими словами давай!
Франсуа подошёл вплотную и тихо продолжил:
— …а её тебе приручить не удалось. Это она тебя почти приручила… но ты оторвался. А единственная твоя женщина — жена. Понял, клоун?
— Всё равно не могу, — так же тихо и грустно сказал Лазарь после долгого молчания.
— Как же с вами тяжело работать, — сказал ключник. — С поэтами, актёрами, музыкантами. Утончённые творческие натуры. Западло быть как все, обязательно надо выпендриться. Ну какого рожна я на эту работу согласился?!
— А мог отказаться? — что-то слабо копошилось в памяти и никак не могло выбраться на свет. Казнить нельзя помиловать. Не это, но что-то вроде того.
— Разумеется. Всегда есть выбор… пока ты его не сделал, — Франсуа по-собачьи посмотрел Лазарю в глаза. — Иди уж, поэт, — он снова пошёл к белой стене-вратам.
— Прошу право выбора! — быстро сказал Лазарь. Наугад сказал, наобум, но наитию. Ключник споткнулся, втянул голову в плечи, медленно обернулся. Лицо у него было предельно серьёзно.
— Ты очень догадлив. Ну ладно. Просите — и воздастся. Ты попросил. Выбирай.
— Я выбираю ад! — Лазарь понимал всю глупость сказанного, но ничего с собой поделать не мог.
— Сосчитай до десяти.
— Я выбираю ад, — повторил Лазарь. — Мне в раю… непристойно.
— Ты решил, — провозгласил Франсуа. — Поворотись-ка, сынку! — и показал рукой, как надлежит выполнить это «поворотись-ка».
И тут ноги приросли к полу. Необходимость подчиниться Лазарь осознавал, но заставить себя не мог, не давал смутный безотчётный ужас. Ключник, не дождавшись, подошёл, взял за плечи и сам развернул его. Эта стена была ослепительно чёрной, и чернота почему-то была ожидаемой. Словно Лазарь её однажды уже видел. А может, и не однажды.
— Вот твои врата, — Франсуа, оставаясь за спиной, подвёл Лазаря к стене и хлопнул по ней ладонью. — Сезам, откройся!
Стена исчезла. То есть, это Лазарь откуда-то знал, что она не отъехала плавно вверх-вниз-в-сторону, не истаяла по-киношному медленно, а просто безо всяких спецэффектов мгновенно исчезла. Внешне не изменилось ничего, перед глазами была всё та же ослепительная чернота, и Лазарь опять заранее знал, что именно так и должно быть. Хотя умом ожидал этюд в багровых тонах: мрачное подземелье, ряды котлов, набитых грешниками, плавающими в смоле и масле, языки адского пламени под этими котлами. Чернота оказалась страшнее.
— А где пекло? — голос снова сел, получилось сипло и невнятно. Но Франсуа вроде бы понял.
— Кто ищет, тот всегда найдёт, — туманно пообещал ключник. — По вере воздастся. Ну что стоишь? Ты просил — ты получил. Иди… клоун, — и слегка подтолкнул. Коленом пониже спины.

(Продолжение следует…)

Мокрый, грязный снег разлетался в разные стороны от проносившихся по дороге машин. Пешеходы прижимались к перилам старого моста и проклинали мчавшихся на огромной скорости водителей.
— Куда ты летишь, ишак бухарский! Не видишь, люди идут?!
— Чтоб у тебя колесо взорвалось, зараза слепая!
— Люди! Вы видели, как этот недоносок меня обрызгал. Кто видел номер его машины? Я его под землёй найду. Новая шуба, первый раз одела. Чтоб ты в столб врезался, урод!
Пешеходы ругали автовладельцев, те, в свою очередь, ненавидели пешеходов. Все были заняты своим делом, и никто не обращал внимания на молодую девушку, с тоской и безысходностью глядевшую на темную воду зимней реки. Ей было всё равно, что её толкают пробегающие в спешке люди, что у неё промокли ноги, что промчавшаяся на скорости блондинка в роскошной машине, забрызгала её плащ по самые плечи. Она стояла и прощалась с Читать далее →

Глава 11

На идею и ее разработку Искандер дал Рудову неделю времени.
— Если ничего не придумаешь, у твоей красотки начнутся проблемы со здоровьем, — предупредил он с холодной улыбкой на губах, уставясь на Сашу своим немигающим глазом.
Но ждать столько времени Саша не мог. Ближе к вечеру он отправился по адресу, где жил Роман Ледовский. С собой у него была бутылка водки. Через арку он прошел во двор, где за столом сидели мужики и играли в домино. Подошел к ним и стал наблюдать за игрой. Постепенно, сопереживая игрокам, он разговорился с ними, а вскоре и сам включился в игру. Получив «козла», он вздохнул и поставил на стол бутылку.
— Что-то на сухую игра не идет.
На него одобрительно посмотрели, и уже через полчаса он в этой компании стал своим человеком. Одной бутылки не хватило, и он принес другую. В магазин ему пришлось сходить несколько раз, пока захмелевшие мужчины не развязали языки. За выпивкой и за игрой Рудов узнал, кто, где живет, у кого какие соседи, в том числе и у Романа Ледовского, который, судя по отзывам, был порядочной сволочью. Здесь же у Александра и родилась идея, как будет можно проникнуть в квартиру Ледовского.
Утром он был у Искандера. Тот со своими дружками снова играл в карты. На столе лежали пачки денег. Лица у игроков Читать далее →

(продолжение)

…. — В общем так. Все по порядку, — Искандер откинулся в кресле, закурил и, выпустив в потолок густое облако дыма, усмехнулся: — Ко мне с просьбой обратился Рома Ледовский, Ледокол. Погоняло у него такое. Он является продюсером этой певички, Иволги, за которой ты гоняешься по всему свету. Сбежала та неожиданно. Словно чего-то испугалась. Так вот. Ледокол попросил ее найти. Мол, концерты на носу, а ее нигде нет. А потом с такой же просьбой обратился ко мне Саша Крутояров, сказал, что Птицыну Елену ищет его друг, то есть ты. Ты имел наколку, что Птицина находится где-то в Сибири. Я в свою очередь попросил помочь Хмурого. Когда ты его там кинул, я понял, что дело здесь гораздо серьезнее. Тогда что скрывалось за ее побегом? И вот теперь, — Искандер затушил в пепельнице окурок, — самое интересное. Степа Бидюк, этот сумасшедший хохол, прежде чем отправиться в Казгарию на поиски своей крали, в беседе со мной по телефону о причинах смерти Хмурого, рассказал, что ты ищешь девушку из-за какого-то камня. Зная, что Ледокол очень неравнодушен ко всяким камушкам, особенно старинным, я понял, что ему нужен камень. И камень непростой…
— И ты знаешь, где он находится? – как можно сдержанней спросил Рудов, хотя внутри у него все бурлило от смешанных чувств.

— Да, знаю. И даже знаю, что это за камушек такой. Раненый гладиатор. И узнал ему цену.… А находится он у Ледовского. В его квартире. А еще точнее, в его сейфе, что стоит на тумбочке в его спальне.
— А почему ты так думаешь, что…
— Я не думаю, я просто знаю и все, — отрезал Искандер. – Птицына Елена вернулась домой, вновь под его крыло. Значит, камень уже у него. А в сейфе, что в спальне, он хранит всякие старинные штучки. Так где ж ему быть, если не там?
— И я должен его оттуда достать? – усмехнулся Рудов. – Но каким образом? И зачем он тебе нужен?
— А это не твое дело, зачем он мне нужен. Я же не спрашиваю, зачем тебе нужна твоя баба. А как изъять камень из сейфа – это твоя теперь проблема. Сам я не могу этого сделать. На меня косяки не должны лечь ни в коем случае. Я войны с Ледоколом не хочу. А вот за то, что он мне не сказал правду, я должен его наказать. Твоими руками, — добавил с улыбкой Искандер.
Разлив в рюмки коньяк, Искандер предложил всем выпить за успех начатого дела.
— Если ты смог переиграть самого Хмурого, расправиться с Бидюком, развести боевиков, как лохов, значит, достать Раненого гладиатора тебе сам Бог велит. То есть я, — рассмеялся Искандер. ….

(продолжение следует)

Собака сидела на письменном столе. На нем было не очень удобно – жестко. Но уйти она не могла – Собака была игрушечной…
Впрочем, на столе было не так уж плохо. Жестковато, ну и что? Бывало и хуже. Собака помнила себя с того момента, как ее запихнули в большой пластиковый пакет рядом с другими игрушечными зверями. Было тесно. Собаке еще повезло, что она оказалась в середине. Гораздо хуже было тем, кто теснился с краю – мешок болтало и било обо все, наверное, очень больно. Ей же просто было тесно. Сколько времени прошло в мешке, она даже представить не могла, но наступил день свободы, когда какая- то молодая женщина весьма неаккуратно вытащила игрушки. Собака уж было испугалась, что эта весьма неприятная и неаккуратная женщина будет ее хозяйкой. Не то что она была против, — была ко всему готова — но ей так хотелось искренне любить, и чтобы ее тоже любили. Игрушкам повезло — их всего лишь обдали горячим паром и поставили на пыльную полку.
Покупатели ходили мимо, даже не замечая Собаку. Ей в один день даже стало страшно – она боялась, что некрасивая, или ее недостаточно отпарили. Она боялась Читать далее →

С Анд дул ледяной пронизывающий ветер. Он швырял тяжелые мокрые снежинки в прохожих, будто истеричка посуду в лицо мужа. Я шел к бару Хименеса, тщетно пытаясь укрыть лицо в поднятом воротнике кожаной куртки. Давно я не был в этом городишке. Там, в далёкой холодной России жизнь не давала отдыха. Ей нравилось возить меня мордой по асфальту. И вот когда я понял – всё, сил нет и хочется лишь одного: последний раз взглянуть в черный провал пистолетного дула… Тогда я взял билет на самолёт. Я прилетел к единственному в мире человеку, который может выслушать, понять, посоветовать. К человеку общаясь с которым отдыхает твоя душа.

В старом камине потрескивали дрова. Старик сидел и смотрел на огонь. Бар был пуст. Только Хозяин Ветров пил густое красное вино за столиком у окна. Он крутил в руках какую-то коробочку. Присмотревшись, я не поверил глазам. Могучий брухо сидел с айфоном в руках. Заметив мой взгляд, Хозяин Ветров рассмеялся:

— Хола, русо. Посмотри – что мне всучил заезжий торговец. Он сказал: « Старик, имея эту коробку, ты можешь выходить в интернет, ты много будешь знать и сможешь общаться со всем миром». Я?! Тот, который знает будущее и может видеть прошлое?! Тот, кому ветра со всего мира несут новости быстрее всякого интернета?! Слушать по этой коробке писклявые голосишки певичек?! Мне поёт сам маэстро Мигелито! Он приходит из страны теней и поёт для меня. Интернет!!! Смотри, русо!

Хозяин Ветров швырнул дорогущий айфон в стену и что-то негромко прошептал. В открывшееся окно ворвался ветер. Он закружил на дощатой эстраде хороводом снежинок. Вместо завываний ветра вдруг полился чистый женский голос. Он пел песню на русском языке. Угрюмая тоска сдавила ледяной рукой моё сердце. В вихре снежинок мелькали темные покосившиеся избы. Грязь бесконечных дорог и погост у низкой церквушки. Где-то плакал ребенок, а женский голос пел:

— Ой ты полюшко – поле… Ой ты долюшка – доля.
Спи, сыночек мой дорогой.
Снег по полю идёт, тятя твой водку пьёт
Ну а злая свекровь мне житья не даёт.

… Хозяин Ветров рассмеялся. Он хлопнул меня по плечу рукой и вышел из бара. Следом за ним в открытую дверь, словно нашкодивший кот, выскользнул и ветер. В баре снова стало тихо и уютно. Хименес стоял передо мной и улыбался. Он протянул мне стакан с ромом и сказал:

— Я рад видеть тебя, амиго. Выпей этого чудесного рома. Вижу песня, принесённая ветром, что-то задела в твоей душе. Это хорошо. Значит – душа жива. Нет ничего хуже уснувших душ и пустых глаз. Человек должен смеяться и плакать. Если человек замолкает и начинает смотреть в одну точку… Это страшно, амиго. Это очень страшно. Он начинает говорить с великой Пустотой. Она зовёт его. Если любовь и дружба не заглушат зов Пустоты, человек уйдёт к ней. Там, в огромной ледяной пустыне он получит то, чего так искал. Покой и уют. Уют вечного льда и белого безмолвия. Уют смерти. Только, когда Господь назовёт всех живущих по имени, он не услышит этого зова. Он так и останется в вечном покое льда.

Ладно, пойдём за стол. Хромой Карлос мне вчера принёс чудесную тручу, пойманную им в Хрустальном ручье. Есть хамон, есть мраморная говядина с лучших пастбищ Патагонии. Её привёз Маноло. Ты помнишь его. Вы пили с ним русскую водку, потом подрались, потом обнялись и ты сказал, что Маноло настоящий русский! Он еще подарил тебе Кольт… Пойдём, амиго за стол. Чико приготовит паэлью. Хуанито сыграет на гитаре твои любимые песни. Конечно, он не маэстро Мигелито… Но он еще юн и у парня есть талант. А пока ребята накрывают стол, мы будем немного пить и разговаривать. Ты мне расскажешь всё. Только отдохни сперва от долгой дороги. И послушай одну глупую сказку старика.

Наш городок мал. Мы живём у подножия великих Анд. Живём своей тихой незаметной жизнью. Мы не играем на биржах, не ходим в театры. Мы просто работаем на земле, пасём скот и растим детей. Те, кто хотят огней больших городов и шума толпы уезжают от нас. Мы остаёмся. Мы плачем и смеёмся, радуемся и грустим. Мы обычные люди… Ну почти обычные. У нас случаются вещи, невозможные в больших городах. Ты сам видел « сынов Леопарда», ты слушал мертвого маэстро Мигелито. Ты сумел подружиться с Хозяином Ветров. К чему я это говорю? Может просто старческая разговорчивость? Не знаю. Так вот, амиго…

В тот день вьеха Лусия сидела в кресле у дверей своего дома. Она уже не могла плакать. Слёзы иссушили её глаза. Сын – Пакелито уже год не подавал о себе вестей. Гаучо говорили, что видели его в Кордове. Будто он, оборванный и пьяный, валялся на скамейке у городского вокзала. Вьеха не могла поверить этим словам. Малыш Пакелито… Умный и добрый мальчик. Он уехал в город заработать на новый дом для семьи. Нет, не может быть. Но, почему же не возвращается сын? Вьеха сидела в кресле и гладила по голове старого пса. Внезапно пёс заворчал. Потом пристыжено заскулил, словно щенок и завилял хвостом. Лусия подняла голову. Перед её домом стояла большая серая, с рыжими пятнами собака. Собака смеялась. Да, амиго – собака смеялась. Она поджала верхнюю губу и обнажила клыки. Она смеялась. Вьеха очень добрая женщина. Она кинула последний кусок хлеба собаке. Та, вильнула хвостом, рассмеялась и исчезла. Просто исчезла. Вечером домой вернулся Пакелито. В новом костюме и с пачкой денег. Был праздник. Все спрашивали парня – где он был эти годы. Пакелито молчал. Только в уголке его глаза блестела слеза. Плакала от радости его мать, звенели гитары и лилось вино. А в тени забора лежала и смеялась большая серая, с рыжими пятнами, собака…

Дон Мануэль хмуро смотрел в лица пеонов. Они просили снизить аренду за землю. Он смотрел и молчал. Эти неудачники просили о милости. Кто пожалел оборванного Мануэля, когда он высадился с борта парохода в этой стране? Где была людская жалость, когда он рубил кайлом руду на серебряных рудниках в Андах? Когда он ел раз в три дня, что бы скопить денег на кусок земли? Трудолюбие и упорство Мануэля сделали своё дело. Он купил землю, поднял хозяйство. Построил красивый дом и женился на красивой сеньорите. Только вот душа Мануэля осталась навсегда там… В промозглых рудничных отвалах, средь кусков породы и кровавой харкотины горняков. Мануэль плюнул под ноги пеонам и пошел к дому. Вдруг он резко обернулся. У ворот эстансии сидела большая серая собака с рыжими пятнами. Она смеялась. И этот смех словно ножом по сердцу полоснул Мануэля. Собака смотрела в его лицо серыми ледяными глазами… Так похожими на небо над рудниками. Мануэль швырнул в неё камнем. Собака рассмеялась еще громче. Её белые клыки словно проталкивали через себя смех. Потом она исчезла. Мануэль налил себе стакан ямайского рома. И тут зазвонил телефон. Звонила жена. Она сказала – что устала от этого городишки, от пеонов, от Мануэля. Она забирает сына, свою часть денег и уезжает в Европу. Мануэль молча положил трубку телефона. Перед глазами стоял рудник. Кровавый кашель, непосильная работа и мечта о достатке и доме. Все это смыл ледяной серый дождь. Он допил ром и выстрелил себе в висок из пистолета. Звук выстрела не смог заглушить страшный нечеловеческий смех. Смех серой собаки.

По городу пошли слухи. Люди стали бояться собаки. Только глупцы мечтают узнать будущее. Люди живут надеждой. Надеждой на то, что Господь простит их грехи и пошлёт маленькую птичку счастья спеть в ветвях дерева у их дома. Собака еще несколько раз появлялась в городе. Она смеялась у дверей Карлито Мендеса. Его стадо племенных коров волки погнали к обрыву… В одну ночь Мендес стал нищим. Он тронулся умом. Стал побрекито локо. Разучился говорить и пытается лаять по собачьи. Собака смеялась у дверей красавицы Консуэло. Сколько мужчин кидали свои сердца к её ногам. Но, она только играла их сердцами. Ты не поверишь, амиго… У неё взорвался чайник. Знаю, что нечему там взрываться! Но, он взорвался. Осколки изуродовали навсегда лицо Консуэло. Полубезумная женщина металась по двору под смех большой серой собаки с рыжими пятнами. Нет больше неприступной красавицы Консуэло. В далеком монастыре появилась сестра Мария. Говорят – она славится своей добротой и отзывчивостью…

Малыш Игнасио играл во дворе своего маленького дома. Его мама Анна готовила скудный ужин из остатков бобов. Пар из кастрюли не мог разгладить морщин на её молодом лице. Любимый муж уже год сидел под следствием в тюрьме Мендосы. Он просто оказался не там и в не то время. Теперь ему грозили двадцать лет. Кто добудет денег для семьи? Кто будет воспитывать малыша Игнасио? Кто нежно проведёт сильной ладонью по волосам Анны? Она плакала. Вдруг в окно она увидела сына. Сын обнимал большую серую собаку и что-то лопотал ей в ухо. Собака тихонько смеялась. Анна схватилась за сердце. Она метнулась во двор, но собаки уже не было. Игнасио лопотал, счастливо улыбаясь. А утром вернулся муж. Исхудавший и небритый, но с той же любовью в глазах. И Анна впервые за год весело смеялась. Ей вторил смех большой серой собаки с рыжими пятнами.

Когда собака появилась у дома Хосе Ласкеса был вечер. Хосе не был трусом. Однажды в горах на него напала пума. Из клубка хрипящих и рычащих тел живым вышел Ласкес. Увидев собаку, Хосе улыбнулся. Улыбка странно смотрелась на его, изуродованном шрамом, лице. Он снял со стены карабин. Собака смотрела в его окно. Хосе медленно прицелился. Тут в комнату ворвалась его дочка. Девчонка повисла на руке отца. Грохнул выстрел. Пуля разорвала ухо собаке, но она не шевелилась. Девочка бросилась к собаке. Она повисла у неё на шее и, плача, пыталась остановить кровь. Собака молчала и пристально смотрела в окно. Потом лизнула девчонку в лоб и вильнула хвостом. Она исчезла. Хосе трясущимися руками налил себе рома. Никогда в жизни ему не было так страшно. Нет, амиго. С Хосе и его семьёй ничего не случилось. Ни хорошего, ни плохого. Только вот Хосе с тех пор никогда не берёт в руки оружие. Кто-то говорил: он ездил в Байрес и отдал много денег на клинику для бродячих животных. Может это и правда.

Собака до сих пор иногда появляется в городе. Отец Алоизио обрызгал её святой водой. Собака улыбнулась священнику, вильнула хвостом и исчезла. Последний раз собаку видели вместе со стариком Тардесом. Они сидели на земле, у старого дерева. Между ними стояла миска с паэльей. Собака очень осторожно брала зубами маленькие кусочки мяса, а старик плакал и рассказывал ей о своей жизни. О умершей жене и уехавших в Эстадес Униос детях… О больных руках и тишине пустого дома. О том, что он надеется, что не сильно гневил Господа и Он позволит ему встретиться в раю с любимой женой. Собака кивнула по человечьи головой и лизнула старика в лоб. Вечером он умер. Когда соседи вошли в его дом, их поразила счастливая улыбка на лице мертвого старика.

Вот такая история о серой собаке, амиго. Чико машет руками, паэлья готова. Пойдем за стол. Поедим. Потом я буду слушать тебя. Попытаемся вместе разогнать тучи из твоей души. Пойдем за стол, амиго…

… Я стоял на вокзале. Пора возвращаться домой, в холодную Россию. Скоро придет поезд до Байреса. Там самолет и снова родное северное небо. Что ждет меня там? Снова лед серых дней и равнодушные глаза или потухшие поленья в домашнем очаге затеплятся ласковым пламенем? Кто знает… Я полез в карман за сигаретами. Вдруг на полпути замерла рука. Передо мной сидела большая серая собака с рыжими пятнами и разорванным пулей ухом. Собака смотрела мне в лицо и молчала…

Антропшино.
19.12.2013

Туман. Он закрыл весь этот мир. Туман полз по бывшему руслу Славянки, и не было видно: ни высоток города, ни маленьких дачных домиков. Только туман. Только его величество туман и её величество боль. Боль ещё одного похмельного утра. Боль пустоты и одиночества, боль непонимания. Они чем-то похожи. Туман и боль. Туман копится из мельчайших капель воды… Боль из мелких обид, нелепых слов, невнимания и равнодушия. И туман, и боль могут закрыть собой весь мир. И тогда к месту прозвучит фраза из тупого американского фильма: « Добро пожаловать в ад». Наверное это и будет адом. Тягучая боль в вязком тумане. Полное отсутствие тепла и надежды. Вечная белая река боли.

Я курил у самого обрыва, опираясь плечом на не доломанную ветром теплицу. Просто курил и смотрел в белую вселенную тумана. Сегодня я один весь день. Может и к лучшему. Что-то участились наши ссоры. Не будет весь день света этих любимых глаз. Не будет её шагов по нашему дому. Интересно- когда она вернётся, она скажет хоть одно тёплое слово или снова вонзит заточку обиды в уже уставшую душу… Не знаю. Пока я просто курю, всматриваясь в бездну тумана. Кто-то предупреждал: «Не смотри в бездну, она начнет смотреть в тебя». Плевать. На всё плевать. Я просто смотрю в туман…

— Тяжко, Андрррюша?

Я вздрагиваю и поворачиваю голову. На теплице сидит сорока и смотрит на меня склонив голову набок. Бред. Допился! Людям с перепоя черти являются, со мной сороки разговаривают. Дотрагиваюсь сигаретой до кисти руки. Резкая боль ожога. Сорока никуда не исчезла. В её глазах мелькнул огонёк насмешки.

— Ты мазохист, Андрррюша? Небось, ночью плёточки снились, да зажимы для сосков? Хамы вы строители! Так посылать несчастную птичку! Культуррры ноль!
— Ты, клоун пернатый! Чего надо?

— Пррросто поговорррить! Утро сегодня особое. Редко такое бывает. Я, с твоего позволения, буду нормально говорить, а не в стиле: «Хочешь кашки, дурррашка». Давно такого утра не было. И такого тумана. Когда туман наполняет всё русло исчезнувшей реки, когда утренняя звезда меняет свой цвет, когда ветер крутит хоровод у старого капища и деревенские псы воют в туман, поджав хвосты…. Тогда происходят удивительные вещи, Андрей. Последний раз такое было в войну. На этом холме был немецкий пулемётный расчёт. Утром его накрыл туман. Оружие осталось на месте. А люди исчезли. Просто исчезли и всё. Они ушли в туман. Как сегодня уйдешь и ты.

— С хрена ли?

— Хватит грубить! Я ведь не просто сорока, я твой проводник. Куда? Иметь верблюдА! Вот уже разозлил. Может мне просто улететь, и считай наш разговор похмельным бредом? Это особое утро. Пойми! Через пару часов туман начнет исчезать, и ты останешься один со своей болью и тоской. Одно нелепое слово твоё или её, и будут поломаны две жизни. Ты пустил в душу осень, Андрей. Ты устал от своей жизни. Уверен, что эта жизнь не для тебя, так иди в туман! Он даст тебе жизнь, о которой ты мечтаешь. В глубине своей, залитой ноябрьскими дождями, души. Ты должен увидеть другую реальность, что бы научиться ценить ту, которую тебе дал Бог. И ты вернёшься, если сумеешь прогнать осень из души, если сквозь туман услышишь голос любимой. Ну а если нет… Тогда найдут пачку сигарет и зажигалку у разрушенной теплицы. А ты исчезнешь. Просто останешься там… в тумане. Ты должен пройти сквозь туман. Иначе твоя душа умрет. Просто рассыплется пеплом.. Нам это будет очень не по душе.

— Кому вам?

— Здесь когда-то было святилище древнего народа. Народа, который разделился потом на германцев и славян. Прошли века. Исчезли старые боги, а мы остались. Нам просто некуда уходить. Мы души ушедших предков. Нам нет места в христианском раю, мы стали птицами. Ибо только птица по — настоящему свободна. Ты и не знаешь, что сорока — Перунова птица. Цвет Перуна — черный с серебром, мы черные с белым. Только птице принадлежит небо над землёй Рода… Хоть на этой земле уже давно живут чужие люди. Ладно, хватит лирики. Пора решать.

Я курил и молчал. Сорока сидела рядом, не отводя от меня глаз. Мне надо было подумать. О чем? О многом. О долгах и недостроенном доме. О другом доме… за две тыщи верст отсюда. Там осталась одна мама и только старый пёс скрашивает её одиночество. О участившихся ссорах с любимой. О неверии в себя… О том, что без водки я уже не умею улыбаться. Я щелчком отправил окурок с обрыва и повернулся к сороке. Она кивнула головой. Я начал спускаться по узкой тропинке в туман…

… Туман обволакивал белым теплым одеялом. Его тонкие пальцы проползали сквозь грудь, прямо к сердцу. Мягкий вкрадчивый голос шептал: « Ты устал. Очень устал. Сядь, закрой глаза. Тебе будет хорошо… Хорошо.» Я мотнул головой. Этот голос очень знаком. Я слышал его часто во сне. Этот голос впервые нашел меня в ледяной степи, где я оказался ночью. Один. Не зная –куда идти. Я гнал этот голос и полз. Полз, сил шагать уже не было. Огни города мерцали где-то на горизонте. Меня ждали, надо было дойти. А голос всё уговаривал отдохнуть. Навечно. Заснуть в ледяной степи, под вой ветра и густую пелену снега. Тогда я дополз. Теперь не знаю…

Я выпал из забытья от удара крыла по щеке. Сорока сидела на плече и тревожно смотрела в глаза. «Совсем хреново. Знал бы не потащил тебя сюда. У тебя в душе уже не осень… Зима. Душа замерзает. Плохо. А идти дальше надо. Обратного пути нет. Только сквозь туман.» — задумчиво сказала птица. Я размял сигарету, чуть дрожащими пальцами, закурил и пошел дальше. Передо мной из тумана возник дом. Мой дом. Только почему-то с черной крышей и выбитыми стеклами окон. Дверь висела на одной петле. Холод. Черный липкий холод полз из полуоткрытой двери. «Нам туда» — тихо сказала сорока. Я вошел.

Нет, это не мой дом… Небольшой зал с дверями соседних комнат. Покрытый вековой пылью пол. На столе бутылка водки и оплывшая свеча. Я зажег свечу и плеснул в грязный стакан на донышко водки. Сорока сидела на краю стола и задумчиво смотрела на меня. Водка упала в желудок и медленно растеклась теплом по телу. Дым сигареты полз по комнате. Скрипнули шаги расшатанными половицами. В углу мелькнула тень. Я узнал её. Она недавно ушла. С ней ушел и кусочек меня. Моё детство, моя, когда-то большая, семья. Они почти все ушли. В мире живых остались только я и мама… Что получается? Я тоже умер? Сорока наклонила голову-

— Нет. Ты жив. Просто ты ушел в туман. Надеюсь – что бы вернуться. Решать тебе. Ты можешь вечность сидеть в этом доме. Так же будет гореть свеча, не будет кончаться водка в этой бутылке. Каждый вечер к тебе будут приходить тени. Ты научишься говорить с ними и, однажды, ты уйдёшь вслед за ними. Навсегда. Выбор твой. Можно сидеть и пить. Можно открыть все двери. Найти ту, которая вернет тебя в твой дом над обрывом, к жене… к жизни. Если решишься – пойдешь один. Я буду ждать тебя здесь.

Первая дверь открылась легко. В голову ударил горячий жар. Все поплыло перед глазами. Я обхватил голову руками. Бешеный калейдоскоп огня. Манифест императора. Ликующие толпы. Вокзал. Фронт. Четыре года грязи, крови и смертей. Позор поражений. Гибель Родины. « Ледяной поход» Корнилова. Перекоп. Последний пароход с беженцами. Бордельный Париж и нищета. Пуля в седой висок из офицерского Нагана. Далекий плач ангела. И снова пыльный зал с, сидящей у мерцающей свечи, сорокой. Я кивнул сороке. Сунул сигарету в пересохшие губы и привалился спиной к косяку двери. Сорока молчала. Докурил. И двинулся ко второй двери.

Ветер. Ласковый ветер надежды. Все изменится. Пришла весна. Наша арийская весна. Фюрер вывел страну из позорного болота версальского мира. Мы немцы будем править миром! Зиг хайль! Помолвка с Лоттой. Меня приняли в СС. Польша. Франция. Россия. Нет больше теплого ветра. Холодный мокрый ураган. Ураган советской стали и криков «Иванов». Ветер, несущий чад горящих танков и человеческих тел, ветер несущий смерть. Пустой МП-40 и кольцо «Иванов» вокруг. СС не сдается! Зиг хайль… и гранату под ноги. Снова зал. Снова свеча и сорока.

Третья дверь. Тихо плещутся волны о берег. Я босыми ногами стою в воде. Вечереет. Надо проверить сети да спешить в станицу. Старики ныне приговорят поход. Пора ногаям крови пустить. А то разжирели нехристи. Славят своего Магомета за покой и тишину. Будет вам тишина! Я иду в станицу, на плечах пара подсулков и матерый шаран. Темнеет. Волчий вой. Зарево пожара. Крики: «Иль Алла!» Ногаи! Ударили первыми. В руках вертится сабля. Зарево горящей церкви. Серые шакальи тени степняков. Журчит кровь из разрубленной груди, будто Дон — Батюшка огибает плёс у станицы. Темнота. Запах пыли зала со свечой.

Дверь сама распахнулась навстречу. Запах свежевспаханной земли. Я вечеряю на краю поля. Луковица, каравай хлеба, вяленная таранка. Ломит руки и спину. Управился, слава Богу! Теперь струмент почистить, на телегу сложить. Да заехать к реке. Надо кобылку искупать. Тож умаялась животина. Птицы средь борозд скачут. Всяку живность из землицы выбирают. Чирикают, ругаются небось. Чего ругаться-то? на всех хватит. Господь земли всем дал. Вспомнилось. Днем перекусить решил. Рушницу постелил. Странник подошел. Давай про живоглотов помещиков говорить, да про царя-дурака. Мол – бросай, хрестьянин, плуг да бери в руки нож острый. А тут по небу облачко плывет, на ангела похожее. Да с далекой церкви звон колокольный послышался. Так хорошо на душе стало. Странник в лице переменился, плюется. Я ему реку: «Некогда, господин хороший, нам с ножами бегать. Землицу-матушку пахать справно надо» И не заметил – как он исчез. Будто бес какой. А я допахал надел свой. Завтра отдохну. Машенька гречишников напечет да бутылочку «казённой» из-за икон достанет. А то я не ведаю – где она её прячет! Только не до питья, пока работа не исполнена. А таперича можно. Вечор пойдем с ней к роще, что над речкою. Соловьи там знатно поют. Погуляем с суженной. А там глядишь, Господь нам сына али дочку и пошлет. Пуст дом без детей, будто храм без батюшки. Эх, хорошо здесь… Да любимая уже заждалась. Подъехал к двору и ворота открыл. Туман.

… Я курил у самого обрыва, опираясь плечом на, недоломанную ветром, теплицу. Надо фильтры поменять у насоса. Да раз дома, – обед приготовить. Жена уставшая приедет. Не виделись несколько часов, а я уже скучаю. Докурил и пошел к дому. На маленьком деревце, недалеко от крыльца, сидела сорока и смотрела на меня озорным веселым глазом. Свежий ветерок разметал туман из долины. Сквозь тучи плеснул огоньком солнечный луч. Почему-то захотелось улыбаться.

Антропшино.
01.12.2013

(продолжение)

Отлежавшись и подлечив раны у солдат в их воинской части, Рудов на поезде вернулся домой.
Взяв на вокзале такси, первым делом отправился увидеть Викторию. Пока ей может угрожать опасность, она поселилась в его деревенском домике.
Расплатившись с таксистом, он быстрым шагом направился через сад к дому, в окошке которого горел свет. Сердце его радостно замирало от предчувствия долгожданной встречи. В руке он держал огромный букет цветов. Пробравшись к окну сквозь кусты сирени, он тихонько постучал и, улыбаясь, подошел к крыльцу. Дверь открылась, и его ослепил луч света, ударивший прямо в лицо. Ничего не успев понять, он почувствовал сильный удар по голове, и услышал чей-то мужской голос:
— Ну вот и встретились. Мы же тебя предупреждали, что дороги узкие.
Теряя сознание, он уловил в этом голосе что-то знакомое.

Очнулся он, лежа на спине в полной темноте. Пошевелил руками. Рука нащупала колесо машины. Поднялся, опираясь о багажник. Понял, Читать далее →